Чужие деньги

Под аплодисменты сойдя с трибуны, Свечников, на висках которого выступил пот, наклонился к Савве: — Максимыч, останься. Надо переговорить…

— И вы организовали взрыв?

— Никакого взрыва! — Савва клятвенно прижал обе ладони туда, где в его пухлой груди должно было биться сердце. — Мне велели только припугнуть. Только припугнуть!

— А как же взрывное оборудование, пропавшее со склада? Специальные пассатижи?

— Не видел я никаких пассатижей!

— И Феофанова, выходит, в глаза не видели?

— Феофанова? Видел, — неожиданно утихомирился Савва. — По-моему, он по фазе сдвинутый. Идейный сдвинутый, что еще хуже. Вот его и допрашивайте. Может, он Зернова по собственной инициативе пришиб. С него станется.

46

Все раны на земле заживают. Все страсти угасают, рано или поздно. Что же дальше? Спокойствие. Зима — синоним спокойствия. Белые стены, белая заснеженная равнина за окном в белой раме. Рамы кажутся легкими, пластмассовыми, представляется, их можно открыть одним пальцем, но они начисто лишены ручек, в точности как двери. Стекла — антиударные: скорее размозжишь о них голову, чем разобьешь стекло. Кровать и стулья — неподъемно-тяжелые. Стандартное оборудование палаты для психически больных с наклонностью к суициду. Единственное, что выбивалось из общего ряда, — компьютер. Это было первое, о чем попросила Лиза Плахова, когда наконец-то начала заговаривать с окружающими. И несмотря на то что один из суетившихся вокруг нее врачей был против, потому что искренне считал, будто Лиза психически заболела и пыталась покончить с собой по причине чрезмерного увлечения виртуальной реальностью, другой удовлетворил просьбу, так как был безмерно рад, что больная высказала хоть какое-то общественно приемлемое желание. До этого она только упрекала окружающих в том, что ее спасли. Но гуманность общества не простирается так далеко, чтобы приканчивать тех, кто по тем или иным причинам не сумел завершить самоубийство, а потому, чтобы утешить Лизу, пришлось ограничиться компьютером. Правда, кажется, она утеряла прежний напряженный интерес к нему. Вместо того чтобы сидеть за компьютером или листать регулярно приносимые газеты и журналы, больная предпочитает часами лежать, уставясь за окно или в потолок и размышляя… о чем, непонятно.

Что представляет собой это заведение, в котором оказалась Лиза Плахова, много ли в нем содержится пациентов, чем они больны и находится оно в Москве или за городом, она не имеет ни малейшего представления. Когда Лизу везли, а потом несли сюда, все раздражители внешнего мира доносились в ее приглушенное, точно обложенное ватой, сознание искаженно, с великим множеством помех. Единственное, что, она видела, — звенящий коридор, нет, скорее тоннель, круглый, как труба изнутри, ужасно длинный, который завершался нестерпимо сияющей и подрагивающей точкой. Она чувствовала, как невидимые руки бинтуют ей запястья, которых она не могла больше разглядеть, ощущала уколы игл, но воспринимала медицинские усилия как тщетные. Тоннель — это все. Это конец. Путь на тот свет. Все умирающие видят тоннель — так сказано в книге «Жизнь после смерти». Лиза не боялась, ей даже не было интересно, что случится дальше, когда она войдет в сияющую точку. Встретит ли она там Бога, чертей, ангелов или каких-то других существ? Однако она не узрела ни одного представителя разряда тех, кого принято относить к сверхъестественным и потусторонним. Наоборот, по мере того как растворы сильных лекарств вливались ей под кожу и в вены, тоннель оквадратился и превратился в стены обычного длинного коридора, потусторонний свет, как оказалось, исходил из прямоугольных ламп на потолке… Дверь захлопнулась. Что же дальше? Палата, откуда нет выхода, похожая на коробку для куклы, в которую не играют. За окнами плоское заснеженное пространство обнесенного высоким забором сада; летом, наверное, тут хорошо, а зимой торчат одни только голые палки. И треугольные синие ели. Господи, треугольные, и тут какая-то навязчивая геометрия! И скука, скука, скука!

Лиза лежала на боку, равнодушно прислушиваясь к тонкому свиристению декабрьского ветра за окнами, когда в комнату вошла медсестра с эмалированным лотком, в котором перекатывался тонкий пластмассовый шприц. Пришлось повернуться на живот и приспустить пижамные брюки — с внешним спокойствием, с яростью в душе, предвидя, что ждет ее через несколько минут. Уколы отбивали способность мыслить, навевали безразличие и сонливость, от них голова становилась, будто отсиженная нога, разве только мурашки не бегают. От таблеток наступал тот же эффект, но с таблетками Лиза навострилась справляться, задерживая их между языком и щекой, а потом выплевывая в унитаз. От шприца не увернешься… Значит, надо как-то бороться с последствиями.

— Спасибо, — привычно сказала Лиза, прижимая ватку к месту укола.

— На здоровье, — ответила, уходя, медсестра.

При чем тут здоровье! Все окружающие делают вид, что беспокоятся о Лизином драгоценном здоровье, а на самом деле хотят одного: чтобы она все забыла и ни о чем не думала. Если человек задумывается о том, на какие деньги живет он сам и те, кто его окружает, значит, он опасен. Для других и в первую очередь для себя. Наглядное свидетельство — забинтованные запястья. Порезы от бритвы зажили и больше не нуждаются в марле и мазях, но Лиза продолжает самостоятельно их бинтовать. На вопрос врача (кто они тут, в этом милом заведении: психиатры? психологи? словом, какие-то «психи») она ответила, что ей страшно смотреть на свои исполосованные руки. Психоврач глубокомысленно покивал и продолжал расспросы, на основании которых, наверное, поставил диагноз. Лиза ему соврала. Она ничуть не боится этих корявых, схватившихся плотными корочками порезов; на самом деле ей стыдно на них смотреть. Стыдно вспоминать чувства, толкнувшие ее на этот шаг. Какой же надо быть дурой, чтобы резать вены! Даже и не дурой, а ребенком, для которого родители — лучшие в мире люди. Где-то в мире существуют воры и убийцы, а вот родители непременно лучшие в мире люди, хотя, по статистике, у воров и убийц тоже бывают дети… Лиза помнит, как, приставив лезвие бритвы к левому запястью, она плакала. Сейчас слез нет. Отплакалась, хватит! Не осталось ни отчаяния, ни разочарования, ничего, кроме злости на людей, которые так подло ее обманывали.

«А в чем они тебя обманывали? — возникает из глубин сознания отвергнутый инфантильный голосок. — Они давали тебе все самое лучшее, они тебя любили. А как они зарабатывают деньги на твои развлечения и образование, это исключительно их дело. Раньше ты об этом не спрашивала — и превосходно жила. О чем печалиться? Ты же лично никого не убивала и не обкрадывала… Забудь! Ты влезла в эти расследования и расспросы только из любопытства. Еще не поздно отбросить все, что узнала, как дурной сон».

Сон? Ну нет! Это раньше Лиза спала, теперь проснулась. Наяву все грязно, отчетливо, бесприютно, но это лучше успокаивающей радужности сонного миража. Что нужно сделать, чтобы проснуться? Приобрести болезненные воспоминания, которые мешают спать.

Когда глубоко, по-настоящему глубоко, проводишь бритвой по запястью, первое впечатление — никакой боли нет, и думаешь, может быть, у тебя ничего не получилось, нужно попробовать еще глубже. Но вслед за тем рана раскрывает свой постепенно заполняющийся кровью длинный зев, и боль брызжет в мозг, и уже ничего невозможно остановить. Вода быстро становится красной, нет, пурпурной, и эти кипящие пузырьки в джакузи — прямо иллюминация! Слезы в момент высохли, и стало не страшно, тем более, что ж, главное сделано, пути назад нет, остается только лежать и наблюдать за пузырьками сквозь пелену меркнущего сознания, поражаясь тому, что в человеке столько крови. Зато после начался кошмар — это когда взломали дверь и охранник насильственно, грубо и больно вытаскивал из ванны ее голое, искромсанное, зияющее, девственное тело, а мама раззявила в крике свой длинный красный, словно раны на запястьях, рот и плевала в Лизу непристойной кровью своих ругательств и проклятий, перечисляла, сколько сил она затратила на воспитание дочери, сколько денег угрохала на ее содержание… Ее собственность пыталась убежать от нее, тайком ускользнуть в небытие, а у собственности нет этого права, нет и не будет. Собственность насильно спасут, и зашьют запястья, и накачают антидепрессантами, и выставят на ярмарку невест во имя престижа семейства Плаховых. Как смешно! До такой степени смешно, что даже не трагично…