Чужие деньги

Воспламеняя себя злостью, Лиза чувствовала, как в голове проясняется, как отступает лекарственная одурь, в которую вверг ее укол. Так, хорошо! Не спать, не спать! Думать! Главное — думать своей головой, а не то живо опять провалишься в сон, и тобой снова будут манипулировать, как куклой, самые родные люди, которые в одночасье стали самыми чужими. Думай, Лиза! Если побег на тот свет не, удался, в чем смысл твоего присутствия здесь, на этой земле?

Лиза никого не убивала, но убийства совершались отчасти и ради нее, во имя ее благополучия. Она больше не боится потерять свое благополучие. Убийцы должны получить свое.

Россия, конечно, не такая законопослушная страна, как Швейцария, но и здесь есть законы. И хотя Лиза мало знакома с российскими законами, она уверена, что просто так, за здорово живешь, убивать людей и здесь не позволяется. А убийство такого знаменитого журналиста, как Питер Зернов, и подавно не могло не вызвать шума. Судя по тому, что ее родителей даже не приглашали на допрос, никто не догадывается, что они имеют отношение к этой смерти. Тут Лиза даст сто очков вперед следователю, ведущему дело Зернова: ей-то известно, кто его заказал и почему. Уж она-то не станет скрывать!

Но каким образом она откроет эту тайну? И — кому? Следователю в прокуратуре? Даже когда она выйдет из больницы, ее не пустят в прокуратуру. Ее вообще никуда теперь не пустят. Только, с охранником и только с санкции родителей. В спальне и то видеонаблюдение наладят. Мыться — под присмотром горничной. Вот чего она добилась!

Тихое отчаяние и безразличие снова захватывают Лизу в свои сети. Если так, то незачем и пытаться. Ей никогда отсюда не сбежать, а если и сбежишь, как добраться до следователя? Все равно не пропустят… остановят…

«Думай, Лиза, думай!»

Лиза вскакивает, принимается кругами стремительно ходить по палате. Как тигр в клетке; учитывая полосатую расцветку пижамы, сходство полное. Ей не разбить антиударные стекла, не взломать двери, не убежать от охраны, не перепрыгнуть каменный забор. Она не Никита из фильма, она просто девочка Лиза, маленькая и слабая. Но в распоряжении маленькой слабенькой Лизы есть могучее оружие. О нем никто не догадывается. Враги сами предоставили его в распоряжение Лизы, так пусть пеняют на себя.

Прекратив свои беспорядочные метания по палате, Лиза садится за компьютер, собранная и напряженная, точно космонавт за пультом управления звездолета. Всего-то и дел — щелкнуть клавишей питания, а потом включить монитор и системный блок, а почему-то ей это так же трудно, как сорвать повязки и растравить зажившие раны. Но у Лизы сильный характер. Она справится. Ну, вперед!

— Что там у нас поделывает господин Феофанов? Волнуется?

— Ничуть. Играет в карманные шахматы.

— С кем?

— Сам с собой. Любит, наверное, выигрывать.

— А может, он, наоборот, скрытый мазохист. Ведь если посмотреть с другой стороны, играя сам с собой, обрекаешь себя на вечный проигрыш…

Феофанов не мог подслушать диалог Елагина с Поремским, но если бы мог, не согласился бы ни с тем, ни с другим. Он бы сказал, пожалуй (сопровождая слова улыбкой, которая со времени ареста не покидала его похолодевшее лицо), что дело тут не в выигрыше и проигрыше, а в процессе игры, в игре как таковой. Комбинации, возникающие на пространстве шестидесяти четырех клеток, в морочащем мельтешении черного и белого, позволяли временно забыть о том, что его игра во внешнем пространстве завершена. По крайней мере, на некий неопределенный срок. Передвигая пластмассовые фигурки, такие человеческие по своим действиям — участие в борьбе — и такие далекие от человека, он позволял себе забыть, что точно так же — на другом уровне — кто-то играет в него. Играет ли? Или, что вероятнее, для тех, кто остался во внешнем мире, Феофанов — не более чем съеденная пешка, отданная на размен?

Как ни удивительно, с ним обращались вежливо. Не запугивали. Гладили по шерстке. Только зря все это: Феофанов ни на запугивания, ни на ласку не поддается.

— Вы похожи на своего отца, — сказал ему Поремский, видевший фотографии Феофанова-старшего.

— Совершенно не похож, — возразил ради справедливости Феофанов. — Мой отец действовал во имя русского государства, а я — против государства. Мое оправдание в том, что государство сейчас антинародное и направляет свою волю против народа.

— А Питер Зернов? Он, по-вашему, тоже проводил антинародную политику?

— А кто это — Питер Зернов? — с голубоглазой наивностью поинтересовался Феофанов.

— Не прикидывайтесь, гражданин Феофанов! Вы обвиняетесь в том, что похитили со склада ФСБ взрывное оборудование, с помощью которого уничтожили журналиста Петра Георгиевича Зернова.

Все с той же наивной твердостью гражданин Феофанов заявил, что в глаза не видел и уж подавно не взрывал Петра Георгиевича Зернова. И вообще, журналиста он взрывать бы не стал, поскольку труженик слова имеет право на собственную позицию. Феофанов, если хотите знать, тоже баловался журналистикой…

— Значит, оборудование вы не похищали?

Феофанов рассеянно улыбнулся. Он не видел ни следователей, ни сумрачной комнаты, в которой среди ненастного дня горела тусклая лампа. Перед ним черные и белые фигуры разыгрывали свою партию на невидимой, но всеобъемлющей доске. Доске жизни и смерти, власти и безвластия.

— Хорошо. Тогда пригласим гражданина Малова. Тарас Малов — вам о чем-нибудь говорит это имя?

— Ни о чем. — Шах! Правда, до мата еще далеко, но все зависит от квалификации противника.

— А вот он вас, я уверен, сразу узнает. Капитан Малов, прошу!

За месяц, истекший с момента, когда эксперты-взрывники вместе со следователем Турецким навестили его склад, Тарас Малов сдал с лица. Опали его щеки, так недавно цветом и округлостью напоминавшие высококачественные томаты в собственном соку; бледная, испещренная жилками нездорового румянца физиономия стала похожа на едва созревшую, белорозовую редиску. Завскладом даже похудел, насколько это было возможно при его сидячей работе и привычке к обильному, растянутому на весь день приему пищи. Не жизнелюбивый Тарас Малов, а изнуренная адским пламенем внутренних терзаний тень отца Гамлета осторожненько опустилась на предложенный стул, придерживая сиденье руками из опасения, что во время таких повальных бедствий даже неодушевленный предмет способен предать и подвести. На его фоне Феофанов имел вид несгибаемого памятника пионеру-герою. Очная ставка не несла ни тому, ни другому ничего хорошего.

— Капитан Малов, вы узнаете этого человека?

— У… узнаю, — бесцветно отозвался Тарас Малов. — Это Феофанов… знакомый полковника ФСБ Никиты Варенцова.

— При каких обстоятельствах и где вы познакомились?

— Он приходил ко мне на склад… на рабочее место… в августе… и мы говорили с полковником Баренцевым, а Феофанов ходил по складу… свободно… в общем, он перемещался, значит, туда-сюда, туда-сюда… и брал что хотел.

— У вас что-нибудь пропало после этого посещения?

Тарас Малов несколько раз сглотнул, возвел глаза к потолку. Сглотнул снова — и уставился на Поремского, как беззащитный первоклашка смотрит на учительницу, обнаружив, что не помнит ни слова из стихотворения, которое зубрил накануне.

— Ну не волнуйтесь вы так, — поощрил его Поремский.

Едва не впав от этих простых слов в каталепсию, Тарас похлопал себя по карманам брюк. В правом кармане захрустела бумага. Отразив на еще более побледневшем лице облегчение, капитан Малов извлек на белый свет длинную шпаргалку и начал вслух читать:

— Пассатижи специальные — одна штука…

Феофанов устало махнул рукой:

— Если вам так приспичило получить назад эти несчастные пассатижи, езжайте, ко мне домой и берите. И пассатижи, и взрывчатка — все там лежит. В целости и сохранности. Государство не обеднело.

— Постойте, — не мог не вмешаться Поремский, — пассатижи были обнаружены на месте взрыва, что засвидетельствовал наш славный академик, Корней Моисеевич Бланк. Они обгорели так, что остались только частицы пластмассовой оболочки рукояток…