Харама

— Ну конечно, он — единственный, кого мы здесь не обсудили.

— Я знаю, люди любят посудачить друг о друге, — сказал Маурисио. — Только учтите, в этом доме каждый завсегдатай — особа неприкосновенная. Всякий, кого я допускаю сюда, с той минуты, как он принят, может быть вполне уверен, что имя его будут здесь уважать как при нем, так и в его отсутствие. Тебе такая гарантия тоже дана, и тебе она приятна, верно? Так не нарушай ее в отношении других.

— А мне наплевать, что обо мне говорят, — засмеялся Макарио. — Всякое заведение теряет половину своей прелести, если там не соберешь сплетен, не почешешь язык.

— Мне можете об этом не говорить, — с горечью произнес мужчина в белых туфлях, — этой самой прелести у меня в салоне мужских причесок хоть отбавляй. Но вот мне от этой прелести, клянусь вам, проку никакого. И если бы все заведения, открытые для публики, как гигиенические, так и увеселительные, придерживались бы правил Маурисио, то этим воспитывалось бы уважение к гражданину. И от этого отношения в обществе между людьми не стали бы хуже, поверьте мне, они просто стали бы более культурными.

Из коридора появилась Фаустина:

— Маурисио, а куда ушли эти молодые люди? Выхожу я в сад прибрать за ними, думаю, совсем ушли, и вижу их велосипеды, в такой-то час.

— Несчастье у них случилось, разве не знаешь? Утонула одна девушка.

— Да что ты говоришь! Которая? Они же все были тут, в саду!..

— Нет, Фаустина. Они не все поднялись сюда, некоторые остались у реки.

— Ах, господи боже мой!.. — покачала головой Фаустина. — Какая беда! Хотя можно было ожидать… Приехали кто как, делали что вздумается… Как тут не быть беде? И гляди, какое страшное несчастье случилось, какой ужасный случай! Нет, я не удивляюсь, нисколько не удивляюсь… Видит бог, мне жаль девушку, но я не удивляюсь, могло случиться что-нибудь и похуже… — И снова скрылась в коридоре, продолжая ворчать.

— Интересно посмотреть на их лица, когда они вернутся обратно, — сказал Лусио.

— Так вы их увидите.

Стало тихо.

Заговорил Маурисио:

— Река эта — предательская. Каждый год кого-нибудь уносит.

— Да, каждый год, — подтвердил пастух.

— И всегда кого-нибудь из Мадрида, — заметил алькарриец. — Вот в чем штука; обязательно из Мадрида, других не признает. Вроде только мадридцы ей по вкусу.

— Вот именно, — согласился Макарио, — здешних, похоже, она знает и не связывается с ними.

— Скорей они ее знают и понимают, что с ней шутки плохи.

— Это верней будет, — сказал Амалио, пастух, — конечно, верней. Река она и есть река, очень ей нужно кого-то знать и с кем-то считаться. Правильно вы сказали. В разгар лета она такая, как сейчас, вроде и воды-то в ней кот наплакал, но ей это нипочем: пусть хоть треть воды в ней осталось — на тебе! — ухватит за ногу и заглотнет. Да еще как быстро, жадно, будто с голодухи. И кого она ухватит как следует, того из ее пасти не вытащит сам Тарзан с его гривой, ножом и штанами из тигровой шкуры. Ни за что!

— Что и говорить, — добавил алькарриец, — дорогонько обходится мадридцам неуважение к реке. Научатся плавать в бассейне и приезжают практиковаться на Хараму: ну, пустяки, она такая мелкая, бассейн и то в два раза глубже, вот и забывают, что в лесу и звери есть. Ну да, она мелкая, конечно, она летом мелкая. Только не знают они, что у здешних вод есть и руки и когти, словно у живой твари, и что река эта может схватить человека и заглотнуть его в мгновение ока, — вот чего они не знают.

— Это тебе не бассейн, — сказал Амалио. — Тут омуты, держи ухо востро! Смотри куда угодишь! У этих вод семь слоев со всякими ямами, водоворотами, двойным течением. Река — она как живая, в ней хитрости больше, чем у лисы, и коварства столько, будто в русле ее сплетаются не струи, а змеи. Это тебе не человек. Такой реке доверяться нельзя, она с подвохом. — И пастух засмеялся.

Алькарриец сказал:

— Зимой, зимой бы им приехать да посмотреть на нее, когда она взъяряется и нападает, тогда бы знала, с кем имеют дело.

— Хорошо сказано, — заметил пастух. — Приехали бы в марте, когда вода поднимается и река раздувает шею, как бойцовый петух перед дракой. Паводок так и гудит, и она уносит твой огород со всеми яблонями и глинобитными стенами, со всем, что там, за стенами, было, а потом, когда отхлынет, голое место останется — все равно что пляж, и нужны тут одни разноцветные навесы да будки, модные теперь в дачных местах, скажете — нет?

Присутствующие засмеялись, алькарриец пояснил:

— Ну как же у нее нет ни рук, ни когтей, когда она даже выворачивает из земли деревья? Разве вода сама по себе может такое?

— Не может, понятное дело, — подтвердил Амалио, пастух.

Он замолчал и с улыбкой всех оглядел. Обеими руками он опирался на посох, прижавшись к нему впалым животом, скрытым под необъятными штанами из желтоватого вельвета. Когда он стоял так, опершись на посох, плечи у него поднимались, так как роста он был невысокого, и под рубашкой проступали ребра и ключицы. Плоская голова уходила в плечи, и улыбка растягивала все его лицо, как бы сдавленное широким большим лбом сверху и квадратной, как у лягушки, челюстью снизу.

— Свирепа, ох как свирепа, когда разбушуется, — говорил он, опираясь на посох и слегка раскачиваясь. — Хоть и не из больших, но все же река, не ручей, нет, не ручей. Как в марте начнет вздуваться, так и закипит кровавыми струями, забурлит, будто похлебка на большом огне, и потащит на себе ветки и кусты, которые, как живые, ворочаются и прыгают на воде, понесет и виноградные лозы, и большие деревья, и мертвых животных — кошек, собак, зайцев со вздутыми, как шар, животами, и овец, и даже коров, потом она их, когда надоест тащить на своем хребте, оставит вонять на берегу, и нет скотины, поминай как звали. — Он все больше горячился. — Утащит у тебя овцу в Сан-Фернандо и отдаст ее на жаркое компании бездельников в Васиамадриде, снесет старую мельницу в верховьях и смирненько крутит всякие самые новые машины на фабрике, где крупу рушат, аж в самом Аранхуэсе. Поди потом угадай по отрыжке этих бродяг из Васиамадрида, мою овцу они съели или еще чью! Да и на здоровье, прах их побери! — Пастух засмеялся. — Коль река унесла у тебя что-нибудь, не горюй: внизу кто-нибудь выловит, кому повезет. Она у кого-то отнимет, кого-то одарит, наделает шума — сама себя и развлечет.

— Ну, знаете! — сказал Лусио. — Вы, кажется, хотите сделать Хараму такой многоводной, какой не сумели ее сделать самые большие дожди.

— Да, я тоже думаю, что нынче вечером у нас получился слишком уж высокий паводок, — улыбаясь, подтвердил Маурисио. — Если в августе она такая, то в феврале унесет всю провинцию. По-моему, вы самую малость преувеличили.

Пастух засмеялся:

— Конечно, вам просто так показалось. Все дело в том, как рассказать: если к какой-нибудь цифре добавить нолик-другой…

— Я вижу, вам нравится ее вздувать, — сказал Лусио. — Вы говорите, что река вас приводит в ярость, а сами воодушевляетесь и еще как распаляетесь, когда о ней рассказываете. Видно, в конце-то концов вы ей верите, правда?

— С надлежащим уважением, — ответил пастух, — и на расстоянии. Ополоснуть ноги да посидеть на берегу — вот и все доверие, которое я ей оказываю. А на что я люблю посмотреть, так это на первый ее наскок, когда она разъяряется, как бык, и набрасывается на все, до чего может добраться, я такое не раз видел. Зрелище это, честно скажу, мне по душе. Особенно первый наскок. Здорово!

— Должно быть, когда вы без овец.

— Конечно, скотина в загоне. Нет уж, пока я пастух, в Васиамадриде баранинки больше не поедят, даю вам слово.

— Интересно, как овцу могло унести так далеко, пусть даже при самом большом паводке. Как это случилось?

— Очень просто, — ответил, смеясь, пастух. — Во-первых, они такие тощие, крупный кузнечик и то больше потянет, а во-вторых, я все выдумал. И выдумывать это мне пришлось потому, что хозяин стал от меня требовать, чтоб я нашел овцу, которую унесла Харама, и показал ему шкуру, когда еще непогода не кончилась. И ругался последними словами. Я, конечно, ответил, что хорошо, мол, сейчас иду, пошел и взял колоду карт, да и просидел до самой ночи, а утром явился к хозяину серьезный, как король треф, и рассказал, что овечка пошла на обед бродягам в Васиамадриде, а шкуру ее продали за гроши первому встречному. Хозяин-то и принял все за чистую монету, — мол, что поделаешь, бог с ней, больше искать не надо. Он остался в полной уверенности, что так и было, потому что в деле совсем ничего, ну ничего не смыслит, а я преподнес ему этот бред с самым серьезным видом. Вот и вся история.