Харама

Все вокруг него молчали, глядя на реку, на редкие далекие огоньки. Хосе Мариа, ходивший звонить по телефону, уже подошел к своим друзьям.

— Все в порядке, — сказал он. — Я ничего не стал рассказывать, сообщил только, что мы приедем поздно, что опоздали на последний поезд. А рассказывать всего не стал, чтоб зря не всполошились.

— Правильно сделал. Ты же знаешь, что такое родители: скажи им только «утонул», они сразу начнут строить глупые предположения и не успокоятся, пока не узреют тебя. Расскажем завтра.

— А эти откуда взялись?

— Только что пришли. Тоже, видно, друзья девушки.

— Понятно.

Жандармы снова принялись расхаживать взад-вперед.

— Пока ты звонил, тут снова чуть не вышла заваруха.

— А что?

— Да ничего особенного, этих деятелей оскорбила одна из девушек, они не позволили ей открыть лицо мертвой и взглянуть на нее. Вздумали схватить ее за руку, а она чуть не кинулась на них, как пантера, обругала так, что один жандарм уже вытащил записную книжку, хотел записать ее имя, да вот он вступился и отговорил — настоящий дипломат.

— Слишком уж они держатся за инструкцию. Не возьмут в толк, что люди-то не каменные.

— Да и у них работенка незавидная, — сказал владелец губной гармоники. — Потому и лезут в бутылку из-за пустяков. Веселенькое дело — дежурить у трупа, отбывая номер до конца, и все за те же деньги. Так что сами понимаете.

— И это верно. Слушайте, есть у нас еще сигареты?

Тито и все, кто был с ним, сели. Только Мигель и Фернандо оставались на ногах. Сакариас, сидя рядом с Мели, глядел на тени, возникавшие в лунном свете, руками он пересыпал песок.

— Никак не могу поверить! — сказал Фернандо. — Бывают вещи, которые не можешь представить себе, какими бы реальными они ни были. Так и здесь: все ясно, я вижу собственными глазами, но не могу себя убедить, что это так, не умещается в голове.

Мигель молчал. Сакариас поднял руку, и песок посыпался между пальцами. Там, где стояли студенты, светился огонек, который двигался от одного к другому: они прикуривали.

— Утром такие веселые приехали…

— Так уж жизнь устроена, — сказал Макарио, — что в какой-то момент, когда этого меньше всего ожидаешь, возьмет вдруг да и трахнет тебя по голове. Ни о чем не беспокоишься, и вдруг — раз тебя дубинкой по голове!

Маурисио кивнул, соглашаясь:

— Да, действительно, кто мог сказать этой девушке, когда она утром вошла сюда, что уже больше домой не вернется, что останется здесь навсегда?

— На веки веков, аминь, — сказал пастух. — И кто мог сказать отцу, когда он провожал ее на пикник, что видит дочь в последний раз, что в последний раз целует ее?

— Вот именно! Именно об этом я сейчас думаю! — глухим голосом воскликнул мужчина в белых туфлях. — Я думаю о родителях, которые так внезапно потеряли дочь, в одно мгновение, раз — и никого нет… Вот она была, и нет ее — исчезла, будто молния. Когда такое случается из-за болезни, долгой ли краткой, все равно, конечно, тяжело, но это совсем другое дело. А тут, что говорить, еще утром видел ее здоровой и веселой, чего доброго, поставил для нее прибор к ужину, как вот сейчас наверняка сделали родители этой девушки, и ни минуты не сомневаешься, что она жива, а вот в одну секунду, мгновенно — бац! Телеграмма, записка, телефонный звонок… И ее уже нет. — Он сделал жест, как бы подводя черту. — Вот что меня ужасает.

— Все верно, — заметил шофер. — Страшное дело.

Мужчина в белых туфлях продолжал:

— Вот почему, когда кто-то умирает и начинаются охи да ахи, «бедненький» да «бедняжечка», я всегда задумываюсь: а как же те, что остаются? Ведь вот кому действительно больно, вот кого проняло до самых печенок! Их-то и надо жалеть. Я согласен, что девушка испытала страшную муку, это понятно, но сейчас-то она уже отмучилась, для нее все кончено. И сочувствовать теперь нужно не ей, а родителям, тем, кому еще долго будет больно, по-настоящему больно.

— Ну как можно говорить такое! — возразил алькарриец. — Как можно все переворачивать! Что уж так жалеть родителей: они свой век прожили, и от жизни им ждать почти что нечего. Иное дело молоденькая девушка, которая только начинает жить, только начинает входить во вкус жизни. Что из того, что она уже не страдает? Все равно она оставила этот мир, когда жизнь в ней кипела, когда ей только бы жизнью и наслаждаться. Вот чего жаль, и беда эта побольше, чем то горе, что ожидает ее родителей, во сто крат больше! Такое и сравнивать нельзя!

— Нет, дружище, тут мы с вами не сойдемся. При всем к вам уважении я смотрю на это дело с фактической стороны. Один факт, каким бы прискорбным он не был, уже свершился. Другой — растянется надолго: родители горевать будут до конца своей жизни.

— Э, нет, сеньор, это уж оставьте! Вы не берете во внимание такой вещи: родители, как бы им ни было тяжко сегодня, через восемь, десять, ну, сколько угодно месяцев или даже лет, если хотите, успокоятся, забудут о дочери, станут жить, как прежде, разве не так? А вот к девушке то, что было прежде, уже не вернется, то, что она потеряла, ей никогда не вернуть, смерть отняла у нее все, для нее все кончилось сегодня. И никто ей жизни не вернет, разве не так? А все остальное рано или поздно возвращается в прежнее русло.

— Да нет, это не так, ясное дело, не так, — сказал Кармело. — Тут не за что ухватиться. С какого бока ни посмотри, все равно плохо, как на кооперативной ферме. Плохо и лучше не будет. Такая же штука вот и с этой лютой смертью, чего уж хуже.

Алькарриец продолжал, обращаясь к мужчине в белых туфлях:

— Если б речь шла о какой-нибудь трясогузке, клянусь, я бы с вами согласился. Но когда речь идет о молодой девушке, как вот сегодня, тут дело поворачивается совсем по-другому. Ничего похожего.

— Вот чего бы я не стал говорить так уверенно, — сказал Лусио, — так это что жизнь молодым милее, чем старикам. Мне-то кажется, что чем ты старше, тем тебе жизнь дороже. К старости от нее много уже не возьмешь, тут я согласен, но кто вам сказал, будто за ту малость, что нам остается, мы не цепляемся куда крепче, чем в молодости за то многое, что нам было дано?

Мужчина в белых туфлях слушал с одобрением и собрался было ответить, но его опередил шофер, прервавший дискуссию:

— Ладно, при всем при том я и так пробыл с вами дольше, чем собирался. Давно уж нацелился уходить и все еще здесь. Так что ваш покорный слуга желает всем спокойной ночи и убегает. Мы в расчете?

Маурисио кивнул, и шофер быстро осушил свой стакан:

— С богом.

— До завтра.

— Завтра не приду, — обернулся он с порога, — послезавтра, наверно, тоже. Поездка в Теруэль, так что до среды, а может, и четверга сюда не загляну.

— Тогда счастливого пути.

— Благополучного возвращения.

— Спасибо, до свидания.

Шофер вышел.

— У этого тоже собачья жизнь, — сказал Лусио. — Черт-те что! Сегодня в Теруэль, завтра — в Сарагосу, послезавтра — в тартарары. И так без остановки.

— Ну, не скажите! — возразил Макарио. — Этому живется — лучше не надо. Хотел бы я так пожить. Мне бы хоть краешком глаза взглянуть на разгульное житье, какое он ведет в этих столицах. — Он произносил «кгаешком» и «газгульное». — Он там не теряется, я-то уж знаю. Шоферы — все равно что моряки, сами понимаете.

— Я этому не верю. Глупости, ну, выпьет водочки, что ж тут такого?

— Как бы не так, водочки! Я вам вот что скажу: хотел бы я на эту жизнь посмотреть, водочку он там пьет или еще чем занимается. Да и правильно делает, какого черта, если организм выдерживает? Мы все на коротком поводке или просто горемыки, потому что не хватает у нас духу наплевать на совесть и урвать от семьи какие-нибудь жалкие пять дуро. Тут нам за ним не угнаться. Кто как живет, в этом все дело.

— Послушай, Макарио, — прервал его Маурисио, — он мой клиент, и мне не нравится, что ты о нем здесь распускаешь слухи. Так что прошу тебя, прекрати эти разговоры.