Харама

— Берегись!

Мужчина в белых туфлях резко обернулся, — она над ним подшутила и убежала в дом, как нашкодивший котенок. На переезде мужчина сошел с линии и свернул направо. Тут он шагал осторожно, чтобы белый верх туфель не запылился.

Возле кафе он столкнулся с Хустиной и ее матерью, в руках у них были кошелки.

— Добрый день.

— День добрый.

Девушка оглядела его с головы до ног и пошла дальше, на ходу закрываясь от солнца пестрым платком.

— Что нового?

— Ничего. Сами видите.

— Стаканчик?

— Пожалуй.

Посмотрел наружу. Вдали виднелись черные силуэты обеих женщин. Постучал пальцами по стойке. Услышав, как Маурисио поставил на стойку стакан, он обернулся.

— Хулио был вчера вечером?

— Который из двух?

— Управляющий.

— Нет, управляющий не заходил. Другой — был.

— А сегодня придет?

— Кто, управляющий? Наверно.

Мужчина в белых туфлях пригубил вино и снова посмотрел наружу.

— Ну и жара.

— Что и говорить, жара. Будто только и дожидается воскресенья, чтобы еще наддать.

— Да, у жары праздников нет, — вмешался Лусио. — Интересно посмотреть на реку в этот час: наверно, народу там кишмя кишит.

— Должно быть, — согласился вновь пришедший и обернулся к Маурисио. — Ты уверен, что он придет?

— Думаю, что придет, я же сказал. Почти наверняка придет, ведь сегодня праздник.

Посмотрел на мужчину в белых туфлях и направился к мойке. Тот ничего не сказал. Все трое как будто чего-то выжидали.

— Боюсь, не делали ли мы глупости всю жизнь, — сказал, помолчав, мужчина в белых туфлях. — Пожалуйста, Маурисио, еще стаканчик.

Маурисио взял стакан и посмотрел на гостя с любопытством. Осторожно, не то спрашивая, не то утверждая, сказал:

— Вы-то, верно, знаете, что хотели этим выразить?

— Что я хотел выразить? Конечно, знаю. Ну зачем я приехал в Косладу? Чего ради?

Молчание.

— Вам виднее.

— Я знаю только, что лучше мне было остаться в родных краях. Куда как было б для меня полезней. Но все начинаешь понимать слишком поздно.

Лусио и Маурисио смотрели на него. Маурисио спросил:

— Так уж плохи дела? Что с вами стряслось, если не секрет?

Гость поднял голову, взглянул на Маурисио из-под насупленных бровей, фыркнул:

— Чепуха. Болтают люди чепуху, а тебе докука. Да и сам-то я хорош: чепуху эту к сердцу принимаю. — Он сглотнул слюну, помолчал, бросил взгляд на поле и продолжал: — И все эта политика. Ерундовая политика, конечно. Мышиная возня, но политика! Одни за это, другие за то. А в парикмахерской говорят много, больше, чем надо. И ты должен терпеть, когда говорят и то, и другое, и бог весть что. Если не стерпишь, клиента потеряешь, а будешь терпеть — попадешь в какую-нибудь историю. Они как будто приходят к тебе единственно затем, чтобы излить всю желчь, всю дрянь, всю тайную злобу, какая у них накопилась друг против друга. И пока ты их намыливаешь и бреешь — готово дело, тебя уже втянули в какую-нибудь свару. Какой только пакости не сотворят. — Он отчаянно жестикулировал, с беспокойством поглядывая на дверь, помолчал, подбирая слова. — Так вот, сегодня утром приходит ко мне Абелардо, вы его знаете.

Слушатели кивнули.

— Значит, приходит он ко мне и рассказывает, что три или четыре человека говорили, дескать надо мне устроить бойкот, чтоб никто не ходил в мое заведение, потому что у меня там нездоровая атмосфера для порядочных людей. — Тут гость сделал паузу, глубоко вздохнул и посмотрел на собеседников. — Вы же понимаете, как мне это надо — создавать в моем заведении нездоровую для кого-то там атмосферу… Всякому ясно! А что прикажете делать? Сгонять их с кресла и выставлять за дверь с намыленной физиономией? Или что? Может, затыкать им рот салфеткой?..

— Самые злые сплетни идут из парикмахерской, — сказал Лусио. — От них больше всего вреда.

Он говорил с таким видом, будто речь шла о каком-то насекомом: о клопе или о вше… А Маурисио спросил:

— Ну, а на этот раз что было?

— Да все этот Хулио… У него, видите ли, Гильермо Санчес арендует помещение под магазин и не хочет освобождать, так он повсюду его высмеивает, кредит ему подрывает. Как-то на днях, в пятницу это было, брил я Хулио, ну и у меня возьми да сорвись с языка, что Гильермо, конечно же, нахал, а в другом-то кресле, позади меня, оказался сеньор, которого водой не разольешь с этим Гильермо. Он безо всяких сразу же бегом к Гильермо и, конечно, ему про этот разговор сообщил, так что сами понимаете…

Даниэль поднял бутылку, запрокинул голову и стал пить, приседая все ниже и ниже. В конце концов поперхнулся и поднялся, от кашля лицо его побагровело. Алисия сказала:

— Так тебе и надо. Не жадничай.

Мигель принялся колотить его по спине.

— Не надо, Мигель, не трудись, все уже прошло. Не в то горло попало.

— Вообще ни к чему было пить вино сейчас, — заметила Паулина. — За обедом бы выпили — и в самый раз. А то получается, что вы без вина ни шагу.

Даниэль обернулся к ней:

— Скажи это своему Себастьяну, если тебе так уж хочется. А меня оставь в покое.

— Ну послушай, я же сказала для твоей же пользы. И еще чтобы праздник у нас не был испорчен. Но можешь не беспокоиться: больше я тебе не скажу ни полслова. Катись ты…

— Да что такое она тебе сказала, — вмешался Себастьян, — что ты на нее взъелся?

— Я, Себастьян, никому праздник портить не собираюсь. Если и испорчу его, то только самому себе, вы все меня знаете.

— Да брось ты, Даниэль! — смеясь, прервал его Мигель. — Лишь бы вино не испортилось, а с праздником как-нибудь управимся.

Все засмеялись.

— Вот это да! Золотые слова!

— Ну ты, Мигель, сказал, как припечатал. В точку попал.

— Уж он скажет, так скажет. Голова!..

— Вон идут наши. Ох, как хочется в воду!

Подошли уже раздевшиеся в кустах ребята.

— Подождем немного, пусть они сначала окунутся. Чем позже, тем вода теплей.

— Так не пойдет! Надо всем вместе! А то неинтересно.

— Конечно, — поддержал Себастьян, — лучше всем сразу.

— Ну, вы готовы? — обратился Мигель к только что подошедшим.

— Да, но послушай: мне кажется, когда мы полезем в воду, кто-то должен тут остаться. Нельзя ведь все это бросить без присмотра.

— А мы будем по очереди смотреть. Подумаешь — проблема.

— Да не переживайте, — сказал Даниэль. — Останусь я. Мне еще не хочется купаться.

— Идет, тогда раздеваемся, давай, Себастьян, шевелись.

Ушли Фернандо, Себас и Мигель. Стало еще жарче, теперь им приходилось все время пододвигаться вслед за уходящей тенью, гонимой яростными лучами, пробивавшимися меж ветвей. Кто-то спросил:

— Куда же течет эта река? Кто знает, куда она течет?

— В море, как все реки, — ответил Сантос.

— Силен! Это я и без тебя знаю. Я спрашиваю, где она протекает?

— Я знаю, что в нее впадает Энарес, чуть пониже Сан-Фернандо, еще знаю, что сама она впадает в Тахо, это уже далеко — где-то, должно быть, у Аранхуэса или Ильескаса.

— Скажи-ка, это не она начинается у Торрелагуны?

— Не знаю, наверно, она. Знаю только, что эта река течет с гор.

На другом берегу деревья не росли. Отсюда, из жаркой тени, видны были лишь редкие кусты у самой воды, а дальше — поле, поле однотонное, как заячья шкурка, растянутая для просушки. Под мостом вода еще оставалась между центральными пролетами. Волноломы по ту сторону моста возвышались на сухом месте. В тени моста теснились кучки людей, расположившихся на песке под высоченными сводами.

— Во время войны немало трупов, наверно, приняла эта река.

— Да, старик, там, повыше, в Паракуэльосе была главная заваруха, но фронт проходил по всей реке, до самой Титульсии.

— Титульсии?

— Что, никогда не слыхал о таком городке? Мой дядя, брат матери, погиб как раз в наступлении под Титульсией, вот почему я и знаю. Мы сидели за ужином, когда нам об этом сообщили, как сейчас помню.