Страница 6 из 8
«Дамы с собачками» и без оных – это опять прямая отсылка к чеховскому мироощущению…
Или, если угодно, вот более наглядная рефлексия на тему смысла земного существования: «Про курицу, которую пришлось выбросить из-за того, что нерадивая домработница сварила ее со всеми внутренностями, Фаина Георгиевна грустно сказала: „Но ведь для чего-то она родилась!“».
Уверен, подобный эпизод, это не мелкая хохмочка, а, если угодно, дзенский коан (специальное парадоксальное утверждение, размышляя над смысловыми безднами которого адепт дзен-буддизма постигает некую мистическую сущность вещей).
Хотя, если уж по большому счету, то и «хохма» в древнем учении Каббалы переводится как «мудрость» и олицетворяет собой один из первичных столпов, держащих на себе всю Вселенную.
Горький сарказм дневниковых записей Раневской можно попытаться объяснить и еще одним чеховским символом. У Антона Павловича есть интересный отрывок – про то, что «надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком… и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других».
Пожалуй, Раневская, с неизменным горьковатым подтекстом ее крылатых выражений и разухабистых шуточек, могла (при своей-то любви к Чехову!) вполне ощущать себя кем-то вроде такого человека с молоточком. Тем более многие современники отмечали, что главный талант Раневской – принимать и чувствовать страдания других.
То, что она писала про дельфина с окровавленными глазами, не дававшего спокойно спать семьдесят лет, я уже приводил выше. Но вот интересны и такие записи: «Как жестоко наказал меня „создатель“ – дал мне чувство сострадания. Сейчас в газете прочитала, что после недавнего землетрясения в Италии, после гибели тысяч жизней, случилась новая трагедия: снежная буря. Позвонила Н. И., рассказала ей о трагедии в Южной Италии и моем отчаянии. Она в ответ стала говорить об успехах своей книги!»
Отношения с музыкой, живописью, литературой понятные: восторженные, на высоком пиетете. А вот с коллегами (которые, по идее, должны являться «преданными служителями», жрецами всех этих изящных искусств) – крайне непростые. Возможно, одна из главных причин: Раневская – несгибаемая максималистка. Не выносит фальши, а что еще хуже (о, ужас!) – требует этого и от других. «Ненавижу бездарную сволочь, не могу с ней ужиться, и вся моя долгая жизнь в театре – Голгофа», – не раз жалуется Раневская.
К тому же, какие могут быть отношения с теми, кому даны едкие, но меткие определения, моментально расходившиеся кругами в актерских байках: «У этой актрисы жопа висит и болтается, как сумка у гусара», или «У нее голос – будто в цинковое ведро ссыт».
Да даже если и поприличнее случалось наблюдение – «У нее не лицо, а копыто», – выраженное вслух, оно все равно могло навсегда испортить любые отношения. Это когда о бездарностях. Но и с теми, с кем дружила, кого уважала за профессионализм – могла также быть нетактична. Не все готовы спокойно воспринять ее неожиданный юмор в невинных дружеских подначках.
Знаменитый драматург Виктор Розов похвастался: мол, жаль не присутствовали на премьере моей последней пьесы. И добавил картинно: «Люди у касс устроили форменное побоище!»
«И как? Удалось им получить деньги обратно?» – тут же отозвалась Раневская, немало не заботясь о чужом творческом самолюбии (а им в той или иной степени поражены все деятели искусства!), которое своей «невинной» шуткой она буквально втоптала в асфальт.
Зная, что Раневская не склонна к экивокам и будничной дипломатичности, коллеги побаивались общения с ней – никому не хотелось стать антигероем свежих театральных анекдотов. Зная, что за словом в карман Раневская не лезет и что палец в рот ей не клади, мало кто рисковал и пикировался с ней, соревнуясь в обмене колкостями. Типичная иллюстрация разговора при свидетелях: дежурный комплимент от «Великой старухи» («Вы по-прежнему молоды и прекрасно выглядите!»), сказан со столь узнаваемой улыбкой-ухмылочкой, что собеседнице просто неймется выдать в ответ какую-нибудь колкость. Что та и делает, правда, ограничивая свою тираду стандартной, штампованной заготовкой: «А я вот не могу ответить вам таким же комплиментом!» На что тут же получает от Раневской припечатывающее: «А вы бы, как и я, – соврали!»
Думаю, многие (обстоятельно поразмышляв!) начинали откровенно избегать столь опасную собеседницу. Ну, а как еще, если той претит политес, да к тому же она еще может в любой момент внезапно начать резать правду-матку?!
Думаю, здесь достаточно всего одной, но наглядной иллюстрации. Ответственный работник советской литературы, поэт и функционер, на бегу поздоровавшись в Доме актера, чисто формально поинтересовался свысока: как, мол, ваши дела, Фаина Георгиевна? Бедный… Привык ведь к дежурному «хорошо» или «ничего»! (Сейчас, порой, сразу спрашивают «А как ваше „ничего“?», подчеркивая, что другой ответ как-то и не особо ожидается).
Реакция Раневской – как всегда непредсказуемая! – соответствующая: проучить формалиста. Могла, по обыкновению просто послать в задницу. Но в этот раз устроила мини-спектакль. Вцепилась в «неравнодушного» и, не отпуская, стала картинно благодарить: «Очень хорошо, что вы спросили. Хоть кому-то интересно, как я живу! Давайте отойдем в сторонку, и я вам с удовольствием обо всем расскажу… Я вас задержу ненадолго: минут сорок, не больше!» Визави что есть сил вырываться: мол, на заседание опаздываю, нет времени… А затем спасается бегством. «Зачем же тогда спрашивать, как я живу?!» – назидательно прокричала ему вслед Раневская своим фирменным баском.
Резонно… И главное, окружающие, невольные свидетели поистине театральной сцены, услышали! А ответственный литсотрудник, уверен, стал с этого дня обходить Раневскую стороной.
Сейчас, когда из жизни ушли уже практически все современники Фаины Раневской, можно встретить предположения-утверждения о «желчной, злой на весь свет старухе». Думаю, это далеко от истины. Если вчитаться в ее строки: «Старухи, по моим наблюдениям, часто не обладают искусством быть старыми. А к старости надо добреть с утра до вечера!» – то понимаешь, что подобные обвинения, как минимум, не до конца убедительны.
Хорошо, соглашусь, возможно, что бывала и злой… наплывами. Будучи оскорбленной – не лично, а именно в лучших чувствах и чаяниях – она… вполне могла быть именно злой!
Хотя и это объяснимо. Когда читаешь: «В театр хожу, как в мусоропровод: фальшь, жестокость, лицемерие, ни одного честного слова, ни одного честного глаза! Карьеризм, подлость, алчные старухи!» – то понимаешь, что дошедшие до нас остроты Раневской – это всего лишь малая капля негодования в том море гнева, какое она бы могла излить. А в основном она большей частью терпела. Знала, что попытаются изжить, что не дадут ролей («Когда мне не дают роли в театре, чувствую себя пианистом, которому отрубили руки…»), что будут плести интриги, шушукаться за спиной, писать доносы и кляузы.
«Главное в том, чтоб себя сдерживать (…) С упоением била бы морды всем халтурщикам, а терплю. Терплю невежество, терплю вранье, терплю убогое существование полунищенки, терплю и буду терпеть до конца дней», – нещадно бичевала себя Актриса в сохранившихся записях. Сдерживалась, терпела, а саркастические замечания выдавала, только когда плотину прорывало. Но если это случалось – мало никому уже не казалось. Доставалось всем. В том числе и начальству…
Как тут опять не вспомнить Юрия Завадского, многолетнего руководителя, по должности выполнявшего и роль театрального наставника? Отдельная тема в жизни Фаины Раневской. Вечный оппонент – и не только в художественном плане, – которого Актриса не раз метко прикладывала в своих язвительных репликах. Увы, нынешнее молодое поколение знает Завадского исключительно как объект насмешек Раневской. Тиран, мол, заадминистрировавшийся!