Страница 52 из 261
- Если ты хочешь выказать покорность, докажи это прежде всего
тем, что обещаешь никогда больше не терзать меня напоминанием об
этом. Участь твоего брата решена - обещай мне никогда больше не
произносить его имени и...
- Никогда! Никогда! - вскричал я, - никогда не стану я
насиловать свою совесть подобным обетом, и надо быть человеком
совершенно бесстыдным и отверженным небесами, чтобы предлагать мне
такое.
Произнося эти слова, я все же опустился на колени перед отцом,
но он от меня отвернулся. В отчаянье я обратился к духовнику.
- Если вы истинный служитель небес, то докажите, что вы
действительно посланы ими: водворите мир в смятенной семье, помирите
отца моего с его обоими сыновьями. Вам достаточно произнести для
этого одно слово, вы знаете, что это в вашей власти, но вы не станете
этого делать. Мой несчастный брат не оказался таким непреклонным к
вашим настояниям, но разве справедливость их может сравниться с
моими?
Я так оскорбил духовника, что нечего было надеяться на прошение.
И если я говорил, то лишь для того, чтобы разоблачить его, а отнюдь
не убедить. Я не ждал, что он мне ответит, и он действительно не
вымолвил ни слова. Я стал на колени между отцом и духовником:
- Хоть и отец и вы оставили меня, - закричал я, - я не падаю
духом и обращаю мою мольбу к небесам. Я призываю их в свидетели и
говорю, что никогда не покину моего брата, которого вы преследуете и
хотите, чтобы я его предал. Я знаю, что сила на вашей стороне - так
вот, я бросаю ей вызов. Я знаю, нет такой хитрости, такого обмана,
такого коварства, к каким вы не прибегнете, все злобные силы земли и
преисподней будут брошены против меня. Призываю небеса в свидетели
против вас и молю их об одном - помочь мне вас победить.
Отец мой потерял всякое терпение; он приказал слугам поднять
меня с колен и вынести вон силой. Стоило ему заговорить о применении
силы, столь ненавистной моей властной натуре, привыкшей располагать
неограниченною свободой, как это роковым образом повлияло на мой
рассудок, едва обретший ясность и подвергшийся столь тягостному
испытанию в последней борьбе: у меня снова началось что-то вроде
бреда.
- Папенька! - в исступлении вскричал я, - знаете вы, сколько
мягкости, великодушия и всепрощения в существе, которое вы так
жестоко преследуете: я ведь обязан ему жизнью. _Спросите ваших слуг,
они подтвердят, что он ехал всю дорогу со мной и не покидал меня ни
на минуту_. Это он заботился о том, чтобы я вовремя ел, он давал
лекарства и поправлял подушки, на которых я лежал!
- Ты бредишь! - вскричал отец, услыхав это ни с чем не
сообразное утверждение, но сам тут же грозным испытующим взором
посмотрел на слуг. Те, дрожа, все как один поклялись, как только
можно было поклясться, что с тех пор, как я уехал из монастыря, они
не подпускали ко мне ни одно живое существо. Когда я услыхал их
клятвы, - а каждое слово в них было сущею правдой, - разум
окончательно оставил меня. Я назвал последнего из говоривших лжецом и
даже дошел до того, что ударил тех, что стояли всего ближе ко мне.
Эта вспышка бешенства ошеломила отца, и он вскричал:
- Он сошел с ума!
Духовник, который все это время хранил молчание, тут же
подхватил это и повторил:
- Он сошел с ума!
Слуги то ли от страха, то ли из убеждения, что это действительно
так, повторили эти слова вслед за ними.
Меня схватили, вытащили вон из комнаты; и это насилие, которому
я, как всегда, яростно воспротивился, привело как раз ко всему тому,
чего так боялся отец и чего так хотел духовник. Я вел себя так, как
только мог вести себя мальчишка, не совсем еще излечившийся от
лихорадки и все еще продолжавший бредить. В комнате у себя я посрывал
все драпировки и побил все фарфоровые вазы, швыряя ими в слуг. Когда
они схватили меня, я покусал им руки; когда они вынуждены были
связать меня, я впился зубами в веревки и в конце концов, собрав все
силы, их перегрыз. Словом, произошло именно то, на что возлагал свои
надежды духовник: меня заперли в комнате на несколько дней. За это
время ко мне вернулись только те душевные силы, которые обычно
оживают в уединении, а именно непоколебимая решимость и уменье все
затаить в себе. Вскоре же мне пришлось воспользоваться и тем и
другим.
"На двенадцатый день моего заточения появившийся в дверях слуга
низко поклонился и сказал, что, если я чувствую себя лучше, отец мой
просит меня прийти. Подстать его заученным движениям поклонился и я
и, словно окаменев, пошел за ним следом. Рядом с отцом восседал
приглашенный, чтобы поддержать его, духовник. Отец поднялся и, сделав
несколько шагов мне навстречу, обратился ко мне с отрывистыми
фразами, из которых можно было заключить, что говорит он по
принуждению. В нескольких словах он выразил мне свое удовольствие по
поводу того, что я поправился, а потом спросил:
- Ну как, ты подумал о том, о чем мы говорили с тобой в
последний раз?
- _Да, подумал, - у меня было для этого достаточно времени_.
- И ты с пользой провел это время?
- Надеюсь, что да.
- Раз так, ты, должно быть, сделал выводы, которые будут
отвечать надеждам семьи и интересам церкви.
От этих слов мне стало не по себе, но я ответил так, как
полагалось. Немного погодя ко мне подошел духовник. Тон его был
дружелюбен, и он старался говорить о вещах посторонних. Я отвечал
каких это стоило мне усилий! - и тем не менее я все же отвечал ему со
всей горечью, которая сопутствует вынужденной учтивости. Все, однако,
обошлось хорошо. Семья моя, как видно, была довольна тем, что я
взялся за ум. Совершенно измученный всем, что случилось, отец рад был
восстановить мир любою ценой. Мать, еще больше, чем он, ослабевшая от
борьбы собственной совести с настояниями духовника, заплакала и
сказала, что она счастлива. Уже месяц, как воцарился покой, но покой
этот обманчив. Они думают, что я покорился, но на самом деле...
* * * * * *
Правду говоря, одной власти духовника в семье было бы