Страница 53 из 261
достаточно, чтобы ускорить мое решение. Он поместил тебя в монастырь,
но неутомимому прозелитизму церкви этого было мало. Его растущее
влияние привело к тому, что даже дворец герцога Монсады стал походить
на обитель. Моя ма-ть сделалась настоящей монахиней, вся ее жизнь
уходит на то, чтобы вымаливать прощение греха, за который духовник
едва ли не каждый час накладывает на нее новое наказание. Отец мой то
дает волю своим чувствам, то вдруг становится суровым и строгим - он
мечется между земными страстями и помыслами о жизни вечной;
доведенный до отчаяния, он начинает осыпать горькими упреками мою
мать, а вслед за тем вместе с ней налагает на себя тягчайшую
епитимью. Если религия подменяет внутреннее исправление человека
внешними строгостями, то не говорит ли это о том, что в ней есть
какой-то изъян? Меня тянет приникать в суть вещей, и если бы мне
удалось добыть книгу, которую они называют Библией (хоть они и
утверждают, что в ней содержатся слова Иисуса Христа, они никогда не
позволяют нам в нее заглянуть), то мне кажется... впрочем, это
неважно. Слуги и те выглядят in ordine ad spiritualia {[Настроенными]
на духовный лад (лат.).}. Они разговаривают между собой шепотом,
крестятся, услыхав бой часов; они осмеливаются говорить, не стесняясь
даже меня, что слава господа бога и пресвятой церкви умножится от
того, что отец мой должен будет принести в жертву ее интересам всю
свою семью.
* * * * * *
Лихорадка моя прошла. Не было минуты, когда бы я перестал думать
о тебе. Меня уверили, что у тебя есть возможность отречься от
принесенных тобой обетов, сказать - так мне советовали, - что ты был
вынужден совершить этот шаг под действием угроз и обмана. Знаешь,
Алонсо, мне легче согласиться, чтобы тебя сгноили заживо в стенах
монастыря, чем видеть тебя живым свидетелем позора нашей матери. Но
мне сказали, что отречься от твоего обета ты можешь и на светском
суде: если это действительно так, тебя все равно освободят, и я буду
счастлив. Не беспокойся относительно могущих быть расходов - я их
оплачу. Если у тебя хватит решимости, то я не сомневаюсь, что в
конечном счете мы победим. Я говорю "мы", потому что я не буду знать
ни минуты покоя до тех пор, пока не наступит твое освобождение.
Употребив на это половину годичного содержания, я подкупил одного из
слуг, брата монастырского привратника, и он передаст тебе это письмо.
Ответь мне через него же - это самый надежный способ, при котором все
останется в тайне. Насколько я понимаю, ты должен письменно изложить
свое дело, и послание это будет передано адвокату. Оно должно быть
очень резким и решительным, но помни: ни слова о нашей несчастной
матери; мне стыдно говорить эти слова ее сыну. Сумей как-нибудь
достать бумагу. Если это окажется почему-нибудь трудным, то бумагу я
добуду и тебе перешлю, но для того чтобы не возбуждать подозрений и
не слишком часто прибегать к услугам привратника, лучше постарайся
достать ее сам. Ты можешь найти предлог, чтобы попросить ее в
монастыре, скажи, например, что собираешься писать исповедь, а я
позабочусь о том, чтобы все было сохранено и доставлено куда надо. Да
хранит тебя бог, только не бог монахов и духовников, а бог живой и
милосердный
Любящий тебя брат
Хуан де Монсада".
Вот что содержалось в записках, которые по частям время от времени передавал мне привратник. Первую из них я проглотил, как только успел прочесть, все остальные я сумел сразу же уничтожить: моя работа в лазарете предоставляла мне большую свободу.
Дойдя до этой части рассказа, испанец был сам не свой, должно быть, не столько от усталости, сколько от волнения, и Мельмот уговорил его прервать рассказ на несколько дней, на что тот охотно согласился.
КНИГА ВТОРАЯ
Глава VI
Гомер
{* Души тени умерших никак не дают подойти мне {1} (греч.).}
Когда несколько дней спустя испанец попытался рассказать все, что он пережил, получив письмо от брата: как к нему сразу вернулись сила, надежда, как с того дня жизнь приобрела для него смысл, - речь его сделалась невнятной, он задрожал и расплакался. Волнение его до такой степени смутило не привыкшего к подобным излияниям Мельмота, что тот попросил его не говорить больше о своих чувствах и перейти к рассказу о дальнейших событиях.
- Вы правы, - сказал испанец, утирая слезы, - радость потрясает нас сразу, а горе становится привычкой, и описывать словами то, что все равно другой никогда не сможет понять, так же нелепо, как объяснять слепому, какие бывают цвета. Постараюсь поскорее рассказать вам не о чувствах моих, а о том, к чему они привели. Передо мной открылся совершенно новый для меня мир - мир надежды. Когда я гулял по саду, мне казалось, что в разверзшихся небесах я вижу свободу. Когда я слышал скрип отворявшихся дверей, мне становилось весело и я думал: "Пройдет еще немного времени, и вы распахнетесь передо мной навсегда". Отношение мое к окружающим переменилось: я стал с каждым приветлив. Однако при всем этом я не пренебрегал и теми мелкими предосторожностями, о которых мне писал брат. Но чем же все это было, слабодушием или силою духа? Среди тех мер, которые я принимал, чтобы скрыть нашу тайную связь, и которые не вызывали во мне никакого чувства протеста, единственное, что меня по-настоящему огорчало, - это необходимость сжигать письма милого моему сердцу великодушного юноши, который рисковал всем ради того, чтобы освободить меня. Меж тем я продолжал делать все необходимые приготовления с таким рвением, которое вам, никогда не жившему в монастыре, будет трудно понять.
Начался великий пост - вся община готовилась к исповеди. Монахи запирались у себя в кельях и становились там на колени перед статуями святых. В течение долгих часов они вопрошали там свою совесть, причем самые незначительные нарушения монастырских правил раздувались ими до степени тяжких грехов для того, чтобы раскаяние их приобрело больше веса в глазах исповедовавшего их священника; в действительности они были бы даже рады возможности обвинить самих себя в каком-нибудь преступлении, для того чтобы избежать вопиющего однообразия мыслей и чувств. В монастыре в эти дни жизнь была отмечена какой-то тихой суетливостью, благоприятствовавшей моим целям. Едва ли не каждый час я требовал, чтобы мне давали бумаги для писания исповеди. Я всякий раз получал ее, однако мои частые требования возбуждали подозрения: они не могли понять, что же я такое пишу. А так как все, что происходит в монастыре, неизбежно возбуждает любопытство, то иные говорили: