Избранное

Возможно, поэтому он тайно от жены пишет дневник, невыдуманный рассказ о себе, в котором осмысливает свою жизнь, пытаясь определить, в чем он прав и в чем виноват, не щадя себя. Это рассказ-исповедь, не для печати, а для своих детей, тех, с которыми он переписывается, Володей и Галинкой, и тех, кого он ищет.

Со временем он находит своего первенца, Даниэлку. Лишь он один носит его фамилию. Симон страстно желает, чтобы продолжался род Фрейдинов.

Я коротко обозначил основные контуры романа «Наследники», романа о любви, о сложных человеческих отношениях, о национальных и интернациональных проблемах.

Сталинский меч не минул и писателя С. Гордона. Автор провел не один год в тюрьмах и лагерях строгого режима. Об этом страшном времени, когда была разгромлена еврейская культура, уничтожены лучшие ее деятели, Самуил Гондон опубликовал недавно документально-художественный роман «Изкер» («Поминание»).

В предисловии к роману автор пишет: «Написать обо всем этом — мой святой долг. Я оказался последним, кто может поведать о страшной трагедии, единственный непосредственный свидетель того кровавого смерча».

Самуил Гордон в постоянных поисках формы, изобразительных средств, язык его произведений отличается особой колоритностью, а герои — богатым внутренним миром. Они узнаваемы не только своей манерой говорить, но и манерой мыслить, склонностью критически оценивать свои поступки.

Произведения Самуила Гордона по своему высокому художественному уровню относятся к лучшим образцам советской еврейской литературы, в которой он один из самых значительных ее творцов. И главное содержание, смысл его творчества — боль и надежда. Боль за несовершенство человека и надежда сделать его более счастливым.

Хаим Меламуд

ВЕСНА

Роман

I

В густо заросший двор Веньямина Захарьевича вошел паренек и быстрым, твердым шагом направился к двухэтажной деревянной даче с застекленной террасой, откуда неслись шумные веселые голоса. Вдруг он остановился. Голоса на террасе показались ему что-то очень знакомыми, настолько знакомыми, что он готов был поверить: среди наехавших гостей застанет здесь и тех, кто сегодня послал его сюда — выпускников десятого «В», — и вся решительность, с которой вошел во двор, почти полностью покинула его. Шаги стали тише, сдержанней, плечи словно опустились. На продолговатом матовом лице с слегка выдающимися скулами появилось выражение мальчишеской растерянности и смущения, как и несколько минут назад, когда он стоял перед калиткой в высоком заборе. В замешательстве юноша даже не заметил, как сошел с песчаной дорожки и оказался в тени полунагих деревьев, всеми ветвями уже окунувшихся в темневшую синеву быстро спускавшегося вечера.

Отсюда, из гущи широко разросшихся деревьев, юноша долго и напряженно следил за ярко освещенными окнами со спущенными прозрачными гардинами. Пока он еще не различил там ни одного знакомого лица, но из-за деревьев все же не вышел — решил подождать, хотя сам не знал, чего, собственно, ждать. У него было чувство ученика, неизвестно за что выставленного в середине урока из класса, и оно было в нем настолько ощутимо, что он даже удивился, когда вместо туго набитого учебниками портфеля увидел у себя в руке приглашение, присланное ему по почте Сиверами несколько дней назад.

Такие же приглашения, написанные от руки каллиграфически выведенными затейливыми буквами, получили почти все выпускники десятого «В», и хотя в приглашениях ни словом не упоминалось о поступлении Алика в институт, его одноклассники понимали, что Сиверы пригласили их к себе не только на день рождения Алика, которому исполнилось восемнадцать лет. Все были уверены — поступи Алик в другой институт, а не в геологический, где его отец, полковник Веньямин Захарьевич Сивер, возглавляет военную кафедру, — об этом несомненно было бы упомянуто в приглашении, которое стоявший во дворе юноша сохранил исключительно ради указанного в нем адреса дачи. Теперь же, когда этот глянцевитый листок с золотыми буквами был ему совсем не нужен, он равнодушно выронил его, даже не последив за тем, как ветерок подхватил бумажку и носит по двору, словно увядший лист.

Конечно, не то, что он обронил приглашение, мешало ему сейчас войти на террасу и объявить Алику решение одноклассников — никогда не подавать ему руки! В нем еще просто не было готовности выполнить поручение — как-никак несколько лет они с Аликом просидели за одной партой. Теперь ему ясно — решительность, с какой он в первые минуты направился к террасе, была напускная, нечто вроде попытки себя в чем-то убедить, себе что-то доказать. И все это юноша постиг только теперь, когда уже нельзя и мысли допустить, чтобы повернуть назад.

Если бы вчерашний случай в троллейбусе произошел не с Аликом, а с кем-нибудь другим из их класса, у него, вероятнее всего, не было бы желания взять на себя это поручение. Но раз речь идет об Алике, о его самом близком друге, он настоял — если нужно послать кого-нибудь к Алику, пусть пошлют его: «Помните Тараса Бульбу? Тот, кто был Алику самым близким человеком, должен объявить ему приговор!»

Если бы даже это не было им сказано, никому бы в голову не пришло, что он в последнюю минуту растеряется. Он сам себе такого представить не мог, и именно поэтому ему теперь так трудно было придумать какое-нибудь объяснение, которое оправдало бы его в глазах товарищей. Сослаться на то, что голоса на террасе показались слишком знакомыми? Или, может, рассказать все, как было? Разве не бывает? А может… Нет! Не выполнить взятое на себя поручение — такое невозможно оправдать! Едва осмыслив это, пришедший снова стал восстанавливать в памяти мельчайшие подробности вчерашнего происшествия.

Когда юноша несколько минут спустя открыл двери ярко освещенной и шумной террасы, он уже мало напоминал того, кто только что стоял в осеннем саду. Юноша сам понял это по удивленным взглядам, какими встретили его собравшиеся за столом.

Прежде всего бросилось ему в глаза, что за празднично накрытым столом нет того, ради кого здесь собралось столько гостей. Это несколько успокоило — Алик, значит, уже знает, почему никто из товарищей не пришел к нему на день рождения, и, видимо, так пришиблен, что не смеет гостям на глаза показаться. А может, Алик заметил его в окно и заблаговременно вышел из-за стола. Если так, он заставит Алика выйти сюда и в присутствии всех гостей сообщит решение десятого «В»!

— Здесь живет Александр Сивер? — по-особому отчетливо произнес вошедший, хотя вопрос был совершенно лишний, как лишним является то, что судья всякий раз спрашивает у обвиняемого имя и фамилию.

— Борька!!

Голос, донесшийся со второго этажа, ничем не выдавал человека, чувствующего за собой какую-нибудь вину. Наоборот, голос Алика звучал теперь, кажется, звонче и воодушевленней, чем всегда.

— Почему так поздно? И почему один? Где остальные? Уже восьмой час! — И прежде, чем вошедший успел придать своему лицу необходимое при чтении приговора выражение суровой строгости, Алик схватил его за руку и представил гостям: — Комсорг нашего класса, мой самый близкий друг Борис Логунов.

— Тоже студент?

У Бориса Логунова не было ни малейшего желания пуститься тут с кем-нибудь в посторонний разговор. Он прибыл сюда из города только ради одного — сообщить Алику решение — и все! Если Алик согласится выйти с ним во двор, Борис ему сообщит приговор с глазу на глаз, в противном случае скажет все здесь, в присутствии гостей. Это, однако, не значит, что он не ответит отцу Алика. Но прежде чем ответить, хочется выяснить, что означает «тоже», которое полковник произнес как-то протяжно, превратив двусложное слово в трехсложное — «то-о-же», будто желая этим сказать: «Чем вы, собственно, отличаетесь от моего? Со школьной скамьи и тоже сразу в институт…» А может, хотел оправдаться перед гостями, — пусть не думают, что Алик своим поступлением в институт обязан его, Веньямина Захарьевича, вмешательству. Вместе с тем «То-о-же студент?» могло означать: «Неправда, будто полковник перед каждым экзаменом ставил в известность экзаменаторов, что абитуриент Александр Сивер его сын». Но Борис, как и многие другие из десятого «В», был уверен, что при таком большом конкурсе Алик без помощи отца не поступил бы в институт, и поэтому ответил, тоже подчеркивая каждое слово: