Четвертый Дюма

Сразу после вынесения приговора меня отправили в Редингскую тюрьму, что в ста километрах к западу от Лондона. Один надзиратель обыскал меня до нитки, забрал у меня часы, которыми я так гордился (я приобрел их в Сингапуре с цепочкой сиамского серебра — роскошной добротной работы). Меня поместили в общую камеру, где набралось человек двадцать нашего брата: драчуны Истэнда, карманники, бродяги, мелкие мошенники, азиаты и негры из колоний с приговорами от трех месяцев до года. Мы тут же подружились. Среди заключенных такого рода существует какое-то интернациональное братство. Да к тому же они сразу поняли, что со мной шутки плохи, с первого взгляда оценили мои кулаки, не дожидаясь пока я на ком-нибудь их испытаю.

На следующий день нас вывели на «пятачок» на прогулку. В колонне я оказался за негром с Ямайки и перед каким-то старым мошенником из Истэнда, из тех, что роются в мусорных ящиках и кого называют отбросами общества. Идем, значит, мы друг за другом, молча прогуливаемся, и вдруг я замечаю, в глубине двора еще один, второй «пятачок», отделенный от нашего тонкой проволочной сеткой. А на этом втором «пятачке» в полном одиночестве прогуливается человек, которого я никогда не забуду. Он был красив, как ангел небесный, с бледным лицом, искаженным глубокой внутренней болью (вряд ли мне удастся все это описать грубым матросским языком, наверное, слова будут суконные, казенные, но я все равно попытаюсь). Представьте себе высокую стройную фигуру, на которой даже тюремная одежда выглядела, как официальный фрак, не хватало только орхидеи в петлице. Человек прогуливался, погрузившись в свои мысли, за все время он не бросил ни одного взгляда на нашу разношерстую компанию, стучавшую по плитам подкованными ботинками и башмаками на деревянной подошве. Воспользовавшись моментом, когда дежурный сержант на минуту отвлекся, закуривая сигару, я шепотом спросил истэндского мошенника, что за птица этот господин. Тот что-то прошепелявил в ответ, я только понял, что господин — птица высокого полета, очень известный писатель по всему свету, но и он получил свое за… Тут он понизил голос настолько, что я ничего не расслышал. Да и сержант вновь принялся пристально следить за «пятачком» (разговоры во время прогулки категорически запрещались). Я был озадачен: как же так, писатель, а в тюрьме? Писателей даже у нас редко сажают в тюрьму. И что это за писатель? Надо сказать, что в те времена писатели меня еще не больно-то занимали. Борьба за хлеб была слишком тяжелой, чтобы оставалось время на книги. Да и в чужих портах, и на судах мне не попадались болгарские книги. Литературный английский я еще не настолько понимал, чтобы читать, вот ругательствами и проклятиями я овладел в совершенстве и в этом отношении мог бы соперничать с настоящими англичанами, но литература только из ругательств и проклятий не делается. Впрочем, болгарские журналисты потом быстро опровергли это мое мнение.

Через четверть часа нас вернули в камеру. Однако меня разбирало любопытство, особенно хотелось узнать, почему он прогуливался совсем один, неужто он смертник? Я спросил одного соседа по камере, из тех, что казались поинтеллигентнее, как зовут изолированного и за что он сидит. «Да, — говорит, — он на самом деле писатель, а засадили его за какой-то скандал, кажется… (тут он снова понизил голос, но на этот раз я понял, в чем дело). Вот потому и содержат его отдельно, а как зовут его, не знаю, путанное трудное такое имя. Но ты о нем не беспокойся, подержат-подержат да выпустят. За таких всегда найдется, кому заступиться. Вот наше с тобой, брат, плохо дело. А таких, как он, не жалей!»

И я, действительно, не жалел его тогда, хотя до конца своего срока с любопытством смотрел по ту сторону сетки, и, надо сказать, что тот господин (к концу первого месяца я узнал и его имя — Оскар Уайльд) совсем высох от горя, тюремная одежда обвисла на нем, как на вешалке. Бог знает, к какой жизни привык он там, на воле, а теперь вот — в одной компании с мошенниками и ворами. Иногда и этим людям, разным там богачам и эксплуататорам, приходится несладко.

Кое-как отбыл я свои шесть месяцев. В этой тюрьме научился я от мошенников и карманников некоторым номерам, которые потом очень пригодились мне в жизни. Даже в литературной деятельности, которой я предался по возвращении на родину, оказались довольно-таки полезными. Что касается писателя, Оскара Уайльда, то он так и остался за проволочной сеткой, не сбылось пророчество моего соседа по камере, не выпустили его досрочно. Никто, видать, в этой Англии за него не заступился. Когда меня освободили и я снова начал свою скитальческую жизнь, я редко вспоминал об этом человеке. Столько всего было нового, где уж помнить обо всем! Забыл я и паренька, с которым дрался в китайской корчме на островах Бонин. Я даже не знал его фамилии. Джек — и все тут, а мало ли Джеков скитается по морям и океанам!

Моя мечта вернуться на родину осуществилась лишь к 1900 году. Я поднакопил деньжат и не спешил хвататься за первую подвернувшуюся работу, выжидал, выбирал. Бургас казался мне страшно изменившимся, вдвое больше и гораздо более населенным. В нем был новый порт, большой железнодорожный вокзал, таможня. К тому времени жизнь разбросала моих друзей, кое-кто уже женился. Штилянито, мой благодетель, умер. Костаки не вернулся, его братья тоже плавали по морям и океанам, бай Анастаса разбил паралич (дали о себе знать грехи молодости!), целыми днями он таращился из бывшего калиопиного окна, глядел на молодок, возвращающихся из турецкой бани, и вздыхал бедняга — а что ему оставалось? О Калиопе не узнал ничего нового, кроме того, что она удачно вышла замуж и живет в Пловдиве. Я не пытался найти ее — не хотелось бередить старые раны.

Понемногу я начал заполнять пробелы в своем образовании, к тому времени уже понял, что, имея только богатый жизненный опыт, подобающего места в обществе не займешь. Нужен и определенный минимум культуры и воспитания, и я начал жадно читать газеты, журналы, книги…

Эпилог

Однажды, развернув в кафе Альберта утреннюю софийскую газету, а было это в том же 1900 году, я увидел на снимке знакомое лицо. В первый момент я никак не мог вспомнить, где я видел этого человека, и только потом, когда прочитал внизу, что в Париже на 44-м году жизни скончался известный английский писатель Оскар Уайльд, все воскресло в памяти. Я вновь увидел наш грустный тюремный «пятачок» и одинокого заключенного, который прогуливался по ту сторону тонкой металлической сетки, глядя перед собой ничего не видящими глазами. И я сказал себе: а ведь я мог заговорить с ним в тот момент, когда сержант ослаблял бдительность, мог вырвать у него хоть несколько слов, в то время интервью еще не вошли в моду, мог разузнать кое-что, например о его хобби, о творческих планах. И теперь эти его откровения могли бы обернуться для меня звонкой монетой. Да, конечно, но разве я мог тогда все это оценить? Неизбежные промахи молодости.

В 1907 году, в то время я уже начал публиковаться, некоторые мои вещицы, посвященные моряцкой жизни, уже публиковались на страницах журналов, как вдруг на литературном небосводе появилось новое имя — американца Джека Лондона. Его расхваливали на все лады в изданиях тесных социалистов, начали выходить и переводы его рассказов о золотоискателях и моряках. А в 1908 году вышел из печати роман «Морской волк». Я всегда живо интересовался тем, что писалось у нас и за границей о море, и тут же приобрел эту книгу в лавке Низамова. Как же я был ошеломлен, увидев на второй странице, там где помещается портрет автора, лицо, которое я, по сути дела, никогда не забывал. Так ведь это то самое прекрасное лицо с синими ангельскими глазами, которое я изуродовал в китайском кабаке на островах Бонин! Ну и мастера же их врачи, сумели — таки выправить ему физиономию.

Подумать только, какой шустрый ирландский парень! И он пошел по моим стопам — из бродяг в писатели. Только он, кажется, превзошел меня, потому что его начали переводить и у нас. Я же делаю лишь первые шаги в журналах, а мою книгу недальновидные издатели еще, видимо, и не думают издавать.