Четвертый Дюма

И почему я тогда не убил его? Такой была моя первая реакция, но потом, подумав, я понял, что в мировой литературе хватит места и для двоих. Другое дело, если бы мы мерялись силами только на нашей родной почве!..

Сидней — Джакарта — Лондон — Хисар — 1983 г.

ЖРЕЦЫ ТАЛИИ

I

Застенчивый Ярослав

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, то есть когда я был в расцвете переходного возраста, мой отец, Пеню Димитров, известный в Казанлыке фабрикант — производитель розового и гераниевого масла, решил всерьез заняться моим воспитанием. В известном смысле он был прав. Нужно признать, что тогда я действительно был большим проказником и шкодил за десятерых. Да это и понятно — единственный сын у родителей, у которых было еще пять дочерей, последыш, любимчик. Меня баловали, закармливали лакомствами, игрушки выписывали из самого Стамбула, тряслись надо мной, чтобы, не дай бог, не укусила змея, не забодал бык или не клюнул петух. В результате вырос самый большой сорванец во всей бывшей Казанлыкской каазе. Учился я, разумеется, плохо, по арифметике, а потом и по геометрии постоянно приносил домой двойки, и не потому, что плохо соображал. Наоборот, голова у меня варила, но в школе мне было скучно, учителя не могли заинтересовать меня, затронуть мою душу (слово «душа», благодаря русской литературе, стало модным и в Казанлыке). И потому, когда в школе случалась какая-нибудь неприятная история — подложат ли булавку Прилагательному, учителю болгарского языка, чтобы он на нее сел, выпустят ли мышь на уроке химии и химичка, многострадальная Геновева, от ужаса перебьет все пробирки, — директор, бай Атанас Тыпчилештов, не искал виновных, он знал, что зачинщиком всегда был я. В младших классах больше тройки по поведению я не получал, раз десять меня хотели исключить, но терпели из-за отца, почетного члена школьного попечительства, одного из уважаемых людей города. В конце концов чаша терпения переполнилась: меня застали «врасплох» с одной гимназисткой, преждевременно созревшей сельской девушкой; она была старше меня, белобрысая и немного чокнутая и сама лезла на рожон. Дело оказалось серьезным, и даже сам господь не помог бы мне выпутаться. Отец понял, что мое дальнейшее пребывание в казанлыкских учебных заведениях при тогдашней морали и требованиях, предъявляемых к юному поколению, могло, мягко говоря, подорвать его авторитет и неблагоприятно отразиться на процветании его предприятия. А так как я был его единственным наследником (дочерей тогда в расчет не брали), то он опасался, как бы в Казанлыке, где меня баловали и семья, и школа, и общественность, я не стал шалопаем, который широкой рукой пустит по ветру все, что он скопил за многие годы, работая как вол, во многом отказывая себе и заслужив тем самым уважение окружающих. И потому, когда меня исключили из гимназии (только на год, опять-таки из уважения к отцу), он решил послать меня учиться куда-нибудь за пределы страны. Отец рассчитывал на то, что человеческая память коротка, — пройдет пять-шесть лет, о моих грехах люди забудут, и я вернусь в Казанлык с ореолом человека, получившего заграничное образование. Огорчало его лишь то, что я был слаб в математике и вообще в точных науках. Уже много лет он не мог найти себе хорошего бухгалтера, все время ему попадались жулики. Он надеялся, что когда я получу солидное коммерческое образование, то возьму дела его предприятия в свои руки и, таким образом, безболезненно стану его преемником. У конкурирующей фирмы «Папазов и сын» был в то время бухгалтер — Борислав Кавалджиев, клад, а не работник. Старый Папазов, эта хитрая лиса, не мог им нахвалиться, потому что тот отлично знал свое дело и был абсолютно предан хозяину. Так вот, этот Кавалджиев, я его хорошо помню (пузатый такой и важный господин с бакенбардами, как у Франца-Иосифа), когда гулял по главной улице со своей пани Марженкой (его жена была чешкой), вокруг него образовывался вакуум, пустое пространство, исполненное почтительной тишины. Так вот, пример этого Кавалджиева и был той последней каплей, которая наклонила чашу весов и заставила отца принять окончательное решение. Моему отцу нравилась именно его чопорная важность. Очевидно, он мечтал, что когда-нибудь и его сын будет разгуливать по главной улице под руку с какой-нибудь Властенкой или Боженкой, розовой, чистенькой и пухлой, которая будет полной противоположностью нашим неотесанным казанлыкским девицам. Кавалджиев (мы, дети, называли его пан Маржо) окончил Пражское коммерческое училище, одно из самых известных учебных заведений в Австро-Венгерской империи. При каждом удобном случае он расхваливал порядки этого училища, его педагогов, методы преподавания и т. д. и т. п., причем об этом он мог говорить часами, будто училище ему платило за рекламу.

И вот, в начале лета 1899 года отец вызвал меня на мужской разговор наедине. Еще раз хорошенько отчитав меня и наградив всеми обидными эпитетами, которыми так богат наш казанлыкский разговорный язык, он сообщил, что на пять лет меня отлучают от семейной среды (которая плохо влияет на тебя, осел ты этакий!) и посылают по рекомендации господина Кавалджиева в Пражское коммерческое училище для обучения бухгалтерскому делу на известном своими преподавателями финансовом факультете. Поступить туда было нелегко, но у нас, болгар, в Праге был свой человек, большая шишка в системе образования империи, господин Константин Иречек, бывший болгарский министр народного просвещения. Он помогал получить образование способным болгарским юношам, которые потом переносили чешскую культуру и сравнительно облагороженные центральноевропейские нравы на дикую балканскую почву. Я молча слушал и соглашался. Что мне еще оставалось делать? Откровенно говоря, Казанлык мне уже порядком надоел: город, конечно, хороший, здесь и едят досыта, и пьют вдоволь, но все же это глубокая провинция, царство обывательщины и скуки, одним словом, восток. То ли дело цивилизованная Европа! В пятнадцать лет кому не хотелось попасть бы в веселую Австро-Венгрию, на родину вальса! Оттуда приезжали все кафешантанные певицы и танцовщицы, в том числе и известная Илонка из старозагорского «Гранд-паласа», о которой наши отцы рассказывали только изрядно выпив и то шепотом. Я поцеловал отцу руку, попросил у него прощения за все доставленные ему неприятности и дал слово, что если меня примут в Коммерческое училище, то начну новую жизнь (с тех пор я уже раз двадцать клялся в этом матери, старшей сестре и зятю, жене, второй жене и, разумеется, любовницам). В субботу отец вызвал господина Кавалджиева в свою контору и велел принести коньяк (господин Кавалджиев ничего другого не пил). Они закрылись и к вечеру сочинили письмо господину Иречеку, в котором просили его взять меня на свое попечение. Письмо прочитать мне не дали, написали на конверте «лично» и запечатали его пятью сургучными печатями. Через месяц в Австро-Венгрию должен был ехать приятель отца софийский комиссионер господин Власаки Нанев. Решили отправить меня с ним, так как он должен был заехать в Прагу но какому-то делу. Мама начала готовиться к долгой разлуке, и целый месяц у нее глаза были на мокром месте. Сестры бог весть как не плакали, они в общем-то завидовали мне — «оболтусу и бездельнику», который увидит мир и будет кататься на венском колесе в Пратере (сначала мы с господином Власаки должны были посетить Вену). К концу месяца мой багаж был готов: два чемодана и три корзины с сухим пайком: колбасами, бастурмой, острым перцем и прочими казанлыкскими гастрономическими изобретениями. Можно было подумать, что я уезжаю не в богатую Австро-Венгрию, а в Белуджистан. Господин Власаки, веселый и добродушный толстяк, у которого не было других интересов, кроме как поесть и выпить, гостил у нас неделю, а потом мы вместе отправились в Софию. На вокзале снова, конечно, были слезы, рыдания, ведь моя мать никогда надолго не разлучалась с любимым сыночком. Да и у отца в последний момент навернулись слезы.