Четвертый Дюма

Стоим мы посреди круга, и вдруг мне так жалко стало обезобразить такое красивое лицо, потому что я знал, что если разозлюсь, войду в раж, то остановиться уже не могу, бью наповал (теперь, конечно, я и мухи не могу убить, так деградировал от этой интеллектуальной жизни). Я крикнул: «Эй ты, бой, как там тебя?» — «Джек», — отвечает он удивленно. Он готовился к драке, а не к такому любезному диалогу. «Джек, — говорю я, — убери-ка лучше кулаки и выметайся вместе со своими неотесанными приятелями! Потому что мне жаль портить твою смазливую мордашку». Но вместо того, чтобы образумиться, он весь покраснел от гнева, эти кельты, потом я узнал, что он ирландского происхождения, упрямые люди. Вроде бы северная нация, а ума у них с гулькин нос. «Ты давай, боксируй, а разглагольствовать будешь потом. Если, конечно, у тебя останется такая возможность!» «Ну ладно, Джек, только смотри потом не жалей, когда тебя не узнают дамочки во Фриско». «Хватит проповедей, сэр! Держи гард!» И он принялся подскакивать вокруг меня кречетом, и пока я раздумывал, надеясь, что он образумится, взял и провел апперкот, да такой, что любой бы на моем месте очухался часа через три. «Ну, Джек, перестань валять дурака. Я не хочу драться, а рука у тебя тяжелая, ты меня того и гляди с ног собьешь. Тогда китайцы вытащат ножи, и от вас останется только фарш! Больно-то они вас, янки, любят, того и ждут. А остановить их будет некому». — «Сэр, — кричит он, — прошу вас прекратить разговоры!» — «Ах так, — кричу я, — не хочешь прислушаться к голосу разума, тогда получай!» И пока он скакал вокруг меня, я зафуговал ему прямой правой в голову, а затем провел несколько быстрых коротких ударов по корпусу и в челюсть. Он покачнулся, отпрянул к стойке, но, признаю, крепким парнем оказался, быстро пришел в себя и нанес сильный прямой под дых, чуть выше запрещенного (он дрался честно, это надо признать), а затем провел апперкот в сонную артерию. Теперь уже и я разозлился, но не из-за ударов — к ним я привык — а из-за того, что он со мной на «вы», хотя я к нему как к своему брату матросу. Я шагнул вперед, китайцы расступились, а один из них, кажется, тот, рябой, ударил его сзади по голове. Джек схватился за голову и посмотрел на меня укоризненно, и прав был, черт возьми. Боже, как меня бесят такие подлые удары! Я дал ему знак прекратить на время нашу драку, взял подлеца за шиворот и одним ударом отправил его к Конфуцию. Остальные из солидарности тут же набросились на меня. Ну, думаю, сейчас я вас разделаю, как цыплят, и вскоре все четверо лежали на полу рядышком, словно бутылки в баре. Пятого уложил коротким свингом Джек. Расчистив таким образом территорию, я крикнул Джеку: «Ну как, будем продолжать или хватит? Может, лучше выпьем по одной?» — «Будем продолжать, — кричит тот, — не люблю останавливаться на полдороге». — «О, кэй!» — говорю. И, сконцентрировавшись, нанес ему свой знаменитый боковой левой, который я всегда приберегаю на крайний случай. Из рассеченной брови хлынула кровь, и он рухнул на пол. Не было смысла считать, потому что при таком ударе не встают — верный нокаут. Ну, думаю, упрямый кельт, вынудил-таки, черт, дойти до крайности. Бросил я десять долларов хозяину корчмы, который таращился на меня точно на какое-то древнее азиатское божество, сказал ему плеснуть по ведру воды на лежащих рядышком на полу китайцев, а если и это не поможет, то отнести их по адресу — парусная шхуна «Орион», крайняя справа. После чего я перекинул через плечо бездыханного Джека и направился к «Софи Сатерланд». Все равно что нес родного брата, так полюбился мне этот упрямый и честный моряк. Я сгрузил его на палубе, и дежурный тут же оттащил его в укромное место, потому что, как объяснил он, капитан Ларсен в этом отношении не давал спуску и, если бы увидел Джека в таком состоянии, не миновать ему трех дней карцера. Убедившись, что парень попал в надежные руки, я написал ему коротенькую записку: «Питер Митроу, на память о драке на островах Бонин» и сунул ее в карман его матросских брюк.

У себя на «Орионе» я умылся из ведра, потому что весь взмок, рука у Джека оказалась тяжелая, а потом пошел в каюту. На утро «Софи Сатерланд» у причала не оказалось. Еще затемно отчалила она, взяв курс на Курилы и унесла в кубрике моряка Джека из Фриско (фамилии его я так и не узнал), который в то время был семнадцатилетним пареньком, но уже тогда было ясно, что из него выйдет толк, да еще какой!

Надо сказать, что с того вечера китайцы возненавидели меня смертной ненавистью. Дошло до того, что я начал побаиваться их, воткнут нож в спину во время какой-нибудь ночной вахты, потом столкнут в черную воду и доложат Свенсону, что я упал за борт в пьяном состоянии (а такие состояния случались, чего греха таить). Приходилось постоянно быть начеку, но это дело мне все больше и больше не нравилось. И потому, когда через три дня мы пришли в Иокогаму, я явился к капитану Свенсону и рассказал все как есть. Он меня понял. «Очень сожалею, — сказал он. — Питер, ты был моей опорой на «Орионе», но раз приходится… Ступай к Суаришу, пусть он тебе даст расчет и гуд бай, счастливого плавания!»

В Иокогаме я задержался недолго, раза два посетил дома с гейшами, моей балканской морали все еще претили подобные заведения, и так как денег у меня было много (Свенсон сдержал слово насчет пятисот долларов), я купил билет на пароход «Аделаида» и отправился пассажиром в Брисбен, что в Австралии. Впервые мне не надо было вскакивать, как ужаленному, при ударе склянок, я вылеживался, словно бей, на койке в каюте второго класса. Мой спутник, занимавший соседнюю койку, оказался очень приятным человеком. Это был словак, эмигрант, он работал мастером на брисбенской мясобойне. С этим паном Яро в Брисбене мы погуляли на славу, он был большой любитель хорошего вина, а в этих широтах нет ничего дороже вина. Он познакомил меня и с одной красавицей, тоже словачкой, и за две-три недели я спустил все заработанное. Такова уж моряцкая жизнь, полная превратностей. Простился я с Ханкой, хоть и грустно нам было расставаться. Бог с ним с этим континентом, уж больно он далеко! Нанялся я кормчим на парусную шхуну «Макомбо», сингапурской регистрации. Капитаном на ней был мистер Хейнс, маленький сухонький человечек из Уэльса, который хорошо знал свое дело, но злой был как черт. С ним мы так и не смогли найти общий язык даже после трехмесячного плавания, а как пришли в Сингапур, так я и дал ему отставку, то есть, вернее он мне дал.

Дальше жизнь моя была сплошным бродяжничеством. За два года объездил всю Океанию. И в Новой Каледонии побывал, на Самоа и Фиджи, на Соломоновых островах и в Папуа, где в то время еще встречалось каннибальство. Будто в Европе или Америке люди не жрут друг друга, будто бай Анастас не хотел сожрать меня вместе с потрохами! В отличие от него папуасы меня и не пытались съесть, но зато я схватил такую тропическую лихорадку, что чуть не отбросил копыта. И тогда мне вдруг захотелось вернуться в родную Болгарию, разузнать, что сталось с моей первой любовью. Все ли еще держат ее затворницей в пансионах и монастырях или уже выдали замуж за какого-нибудь купца, ведь об этом так пекся бай Анастас. Нанялся я стюардом на пароход «Веллингтон», — первоклассное пассажирское судно, которое обслуживало линию Лондон — Сидней. Натянул на себя белый редингот, нацепил черный галстук-бабочку и — «Что вам угодно, сэр? Как пожелаете, со льдом или без?» Через два месяца прибыли мы в лондонский порт. Я сразу же ушел с «Веллингтона», не нравилась мне эта лакейская служба, хоть и не трудная, а все же внизу, в кубрике с матросами, веселее. И люди там настоящие, не то что эти аристократы из кают первого класса.

Гуляю я себе по лондонским улицам, свободный как пташка, глазею на витрины, время от времени захожу в какой-нибудь бар — там таких заведений сколько угодно, опрокидываю стаканчик неразбавленного виски — так проходят мои дни, и тем временем ищу какой-нибудь пароход, отправляющийся в Афины или Стамбул, а там уже рукой подать до Болгарии.

Стояла осень 1895 года. Промозглая, туманная сырость пронизывала до костей, я ежился в матросском бушлате, даже виски не согревало. Шел я себе, никому не мешал, вдруг подходит ко мне один полицейский, «томми» в высокой каске и с белой дубинкой в руке, усатый такой, хмурый, от туманной сырости весь свет ему не мил. «Ваши документы?» — спрашивает кислым голосом. Только этого мне не хватало в этой промозглой мгле. Документов у меня никаких, в Океании, стране без законов, документы вообще никому не нужны. Правда, было у меня какое-то липовое матросское свидетельство с «Макомбо», изданное проклятым Хейнсом, который ко всему прочему был еще и педантом. Я долго рылся в портмоне, доставая свидетельство. «Томми» взял его с таким видом, будто ему сунули ядовитую змею, долго рассматривал его со всех сторон, потом вернул и затребовал паспорт. Я пожал плечами. «Ничего не поделаешь, сэр, в таком случае вам придется последовать за мной в Ирвингский участок». Видя, что дело принимает серьезный оборот, я сказал ему по-болгарски: «Слушай, чучело, пошел ты к такой-то матери!». Он, конечно, ничего не понял, но по тону моему уразумел, что это не больно вежливо, и крепко взял меня под микитки, ровно я арестован. Я стукнул его по руке, и так как сила у меня медвежья, видимо, трахнул здорово, потому что он замахнулся на меня дубинкой и ударил по голове. Вроде бы дубинка резиновая, но звезды посыпались у меня из глаз. Вскипел я и вмазал ему так, что он осел задом на мостовую. Сначала он уставился на меня, точно парализованный, — видно, никак не мог поверить, что какой-то иностранец посмел так обойтись с ним, представителем всесильной в те времена Британской империи. Потом он выхватил из кармана свисток и пронзительно свистнул. Тут же из тумана, будто только того и ждали, показались еще два чучела, и не успел я опомниться, как они скрутили мне руки за спиной. Резким движением я раскидал их в стороны, но первый «томми», который уже пришел в себя, изо всех сил снова ударил меня дубинкой по голове. На какой-то миг я потерял сознание, а когда очнулся, они уже надели на меня наручники и заталкивали в полицейскую повозку. Здорово же я влип, подумал я. Вместо того, чтобы попасть на судно, отправляющееся в Стамбул, буду теперь оправдываться в полицейских участках да таскаться по судам. Опасения мои оправдались. В Ирвингском участке меня допрашивал какой-то сержант, я давал письменные показания (к тому времени я уже умел с горем пополам писать по-английски) кто я такой да откуда и почему скитаюсь в Британской империи без документов. Они понятия не имели, где находится моя родина Болгария и что это за государство, и, несмотря на мои протесты, записали, что я родом из Османской империи. «Империя» — это им было понятно. Засадили меня в подвал полицейского участка, и на следующий же день я предстал перед районным судом. Судья, благообразный розовощекий джентльмен, в считанные минуты влепил мне приговор: шесть месяцев тюрьмы за бродяжничество и за оказание сопротивления британским полицейским.