Четвертый Дюма

И именно эта зловещая перспектива взяла верх над разумом и патриотическими чувствами. Но как явиться на глаза благодетеля и сказать ему, что я женюсь, не закончив лицея? Я представил себе, как вытянется от недоумения, а может, и от возмущения лицо старого закоренелого холостяка, который терпеть не может женщин и считает, что все зло в жизни от них. Он любил говаривать, что мог бы жениться только на науке, единственной супруге, в чьей верности он уверен.

Но Элизе не хотела ждать. Она уже приняла решение о женитьбе, и ничто не могло заставить ее хотя бы отложить свадьбу на один-два года. Да и я, чего там скрывать, не был достаточно тверд и последователен в своем решении. Молодая кровь кипела, я тогда еще мало смыслил, так сказать, в сексе, но нечто подобное распирало меня, и были моменты, когда мне казалось, что я лопну. То же самое чувствовала, вероятно, и Элизе, хотя она была на три года старше меня, богата, имела собственное жилье, да еще и за границей, где можно было не бояться сплетен и осуждающих взглядов близких и родственников.

Наконец, поборов все страхи, в один из воскресных визитов вежливости я попросил доктора уделить мне время для конфиденциальной беседы. Я впервые обращался к нему с такой просьбой, и он немного удивился, но в конце концов согласился пожертвовать часом своих научных занятий для разговора со мной.

Сначала я не знал, как начать, но потом плотину прорвало, и я на одном дыхании излил перед ним всю свою душу, истерзанную… да какие уж там терзания! Я весь светился от счастья, и он, человек наблюдательный, не мог не заметить этого. Ни один мускул не дрогнул на его лице, пока он слушал мои юношеские излияния, которые были чужды и его возрасту, и его взглядам. Он молчал минут пять. Мне казалось, что пауза тянется бесконечно долго. Я не смел поднять на него глаза. Наконец он сказал: «Ну, хорошо. Я пытаюсь понять вас, молодой человек. Может быть, я тоже виноват. Ведь когда я задумал это дело: дать образование нашим ребятам, я не принял во внимание такой очевидный факт — здесь так много соблазнов для молодого, неокрепшего сознания. Не все же такие фанатики науки, как я. Да, да, да. Я виноват. Вы люди из плоти и крови. Ну и что же ты собираешься делать в этом положении?» «Жениться», — сказал я. «Жениться? Легко сказать. Да у тебя еще усы не выросли. Ты когда-нибудь смотрелся в зеркало? (Еще как смотрелся, сколько часов простоял перед зеркалом, сколько раз дергал ли треклятые усы, чтобы росли побыстрее). Так кто же она, избранница твоего сердца? Надеюсь, она не из здешних кокоток?» «Ну что вы, доктор, — возмутился я, — Муш самая прелестная и благовоспитанная девушка…» «Что, что ты сказал? Муш? Ты что же, хочешь меня убедить, что это женское имя?» «Да, так ее называл покойный господин Генрих Гейне». «Какой Гейне? Поэт? Автор «Лютеции»?» «Он самый. Она была его сиделкой».

Взгляд доктора Берона смягчился. «Кто она по национальности?» «Немка». «Ну что ж, они серьезные женщины. Я, конечно, понимаю, мой мальчик, что не могу остановить тебя. Когда бог хочет наказать человека, он лишает его разума. Так и с тобой. А кто будет содержать тебя, друг мой? Ведь ты даже лицей не закончил. Я женатых не беру на содержание. Забочусь об их достоинстве». Этого-то я и боялся. Я глубоко вздохнул и сказал: «Буду работать, господин доктор. Начну переводить. Я ведь знаю греческий, латинский, прекрасно владею французским…» Благодетель прервал меня с иронической улыбкой. «Господин будет переводить. А кто тебе будет давать переводы? Кто станет их печатать? Или у тебя есть не только невеста, но и готовый издатель?» «Элизе получила небольшое наследство от покойного господина Генриха. На первое время нам хватит». «А кто такая Элизе?» «Это настоящее имя Муш. Ее зовут Элизе Криницер». «Ну что ж! Поступай как знаешь. Я рассчитывал на другое, посылая тебя в Сен-Антуан, но… не вышло. В сущности, я часто обманывался в людях. А свадьба когда, говоришь, будет? В декабре?.. Получишь от меня приличную сумму. Я не позволю, чтобы твоя жена оплачивала свадебные расходы. Это позорно. Но как быть с порабощенным отечеством, которому мы собирались помочь? Ты вернешься туда со своей супругой?» «Но я сначала должен закончить образование, — пробормотал я. — Да и она учится в Сорбонне». «Ясно, — перебил меня доктор. — Поступай, как велит совесть. Господин Жак передаст тебе необходимую сумму, когда придет время». Я хотел поцеловать ему руку, но он отдернул ее. Я понял, что больше не увижу его, почтительно поклонился и вышел.

Он сдержал свое слово, отпустил мне на свадьбу сто золотых франков (приличную по тем временам сумму), но на сам обряд венчания (Элизе была католичкой) не явился. На церемонии присутствовали два котленца, с которыми мы приехали учиться, экономка Гейне фрау Грета, четверо-пять напыщенных немцев с женами и несколько болгар, представлявших крошечную болгарскую колонию в Париже: доктор Никола Пиколо, его брат Теохар, доктор Димитр Киркович и другие, менее известные гости, имена которых я позабыл. Я очень рассчитывал, что на обеде будет доктор Селимский, лучший друг нашего благодетеля, который приехал сюда из Румынии, чтобы выступить с лекциями о Болгарии, но он не почтил нас своим присутствием. Тут явно не обошлось без влияния доктора. Ну что ж, обойдемся и без него…

Зажили мы с Элизе в мансарде на бульваре Сен-Жермен (она не захотела расставаться со своей обителью) счастливо и безмятежно. Скоро пошли дети: двое мальчиков — Иоганн и Генрих и три девочки — Ирене, Гертруда и Жечка — в честь моей матери. Я не знал, жива ли она, ведь пока новости дойдут из Котела до Парижа… Элизе, у которой были неполадки с произнесением буквы «ч», называла ее Жеша. Мы пережили франко-прусскую войну, падение империи и Парижскую Коммуну. В 1871 году Теохар Пиколо, с которым мы поддерживали контакты (он стал богатым парижским торговцем), сообщил нам печальную весть о кончине нашего благодетеля доктора Петра Берона, задушенного в своем доме в Крайове убийцами, нанятыми его компаньоном Папазоглу (доктор действительно часто ошибался в людях). Мы, как водится, поплакали. Ведь доктор был великим человеком, одним из крупнейших европейских ученых. Он заслуживал иной участи. Если бы он был французом, то его прах покоился бы в Пантеоне, а там, в далекой и грязной Крайове… Неизвестно даже, проводил ли его кто-нибудь в последний путь. Балканы, за судьбу которых он так ратовал, достойно отплатили ему.

К 1876 году мы с Элизе собрались по случаю двадцатилетия нашего супружества посетить исстрадавшуюся порабощенную Болгарию. Я хотел показать ей город, в котором родился, но как раз этой весной вспыхнуло восстание и Ботев переправился через Дунай. Передвижение стало опасным даже для иностранцев. Так что в Болгарию мы выбрались только после освобождения. Элизе выгодно продала свои цветочные магазины, разбросанные по rive gauche[9]. Так что к моменту приезда в Болгарию мы обладали серьезным капиталом, помещенным в швейцарских банках, и внушительной наличностью в золотых франках. Построили себе небольшой, но роскошный особнячок на улице Шипка возле Военного училища (аристократический квартал Софии) и заняли достойное место в светском обществе. Элизе вложила часть своих денег в рестораны и кафешантаны, ночные увеселительные заведения, которые стали расти как грибы после дождя в освобожденной Софии, особенно в эпоху Кобурга. Самым знаменитым среди них был «Орфеум-Неаполь» на углу улиц Леге и Клементина, помещавшихся в подвальном этаже отеля «Империал». Вход с кувертом стоил 15 тогдашних золотых левов. В программе были выступления иностранных артистов, пели известные Эли Бразелли и Режина Линкер.

А я начал сотрудничать в прогрессивных юмористических изданиях под псевдонимом «Бедный Генрих» и вскоре стал наводить страх на бедного Кобурга, которого я постоянно бичевал в своих фельетонах. Я его люто возненавидел, может быть, потому, что он был соотечественником моей жены. Поначалу писание давалось мне нелегко. Я порядком подзабыл болгарский язык за тяжелые годы изгнания. Ничего, я выучу его заново.