Четвертый Дюма

Вернемся все же в мастерскую, которая снова начала работать в полную силу, как только господин Дюма вернулся со своей душенькой с югов. Я еще не закончил портреты своих коллег. Чем занимался, например, мой дорогой Жерар? Он тоже пользовался определенным благоволением патрона, и работой его не заваливали. Онкль Саша своей природной интуицией чуял, что когда-нибудь из Жерара выйдет что-то путное, и потому щадил его. Обязанности Жерара заключались в следующем. Когда произведение в результате общих усилий бывало закончено и после того, как наш хозяин проходился по нему рукой мастера, приобретало окончательный вид, словом, становилось готово для печати, Жерар садился и начинал внимательно читать его, проверяя, чтобы имена действующих лиц были одними и теми же с первой и до последней страницы, потому что бывали случаи, когда в начале герцога звали Луи, а в финале, в сцене убийства, он оказывался Робером или Жаном, и тогда публика снова принималась швырять в автора помидоры. Кроме того, Жерар редактировал стихи, а иногда и сам их сочинял, он полностью усвоил стиль господина Дюма, так что каждая строчка начиналась словами: «О, светлая королева…» или «О, прекрасный принц…» Помимо всего этого, его коньком были образы невинных девушек, которые обыкновенно становились жертвами злодеев. Кстати, о злодеях. Пора сказать несколько слов о следующем коллеге, господине Огюсте Вокри, добродушном толстяке, который в жизни мухи не обидел. О таких людях у нас в Болгарии говорят, что они и муравью дорогу уступят. Это был человек одинокий и не знавший женской ласки, испытавший привязанность к нам, молодым членам мастерской, и тайком подкармливавший нас чем-нибудь вкусненьким; стоило ему узнать, что мы опять сидим на мели, он сразу же пускал в ход свое непревзойденное мастерство по созданию образов злодеев, без которых романы и пьесы господина Дюма были бы похожи на постное и пресное варево. Так, например, его детищем была миледи из «Трех мушкетеров», причем в первоначальном варианте она оказалась еще бо́льшей злодейкой, но господин Дюма несколько облагородил ее; ему принадлежала заслуга создания «друзей» молодого Дантеса в «Графе Монте-Кристо», тех самых, которые навели на него полицию, а потом организовали судилище над невиновным. Он же выписывал всех второстепенных и третьестепенных персонажей — наемных убийц, палачей, инквизиторов и прочую нечисть. Иногда господин Вокри, чересчур увлекшись, создавал таких чудовищ, что даже господину Дюма, питавшему пристрастие ко всяческим злодеям, становилось не по себе, и он говорил с извиняющейся улыбкой: «На сей раз, дорогой Огюст, ты положил слишком много черной краски, добавь кое-где розовой, ведь и у этого чудовища была мать». С особым мастерством господин Вокри живописал отравительниц и совратителей невинных девушек. Он ваял их с истинным сладострастием, они забавляли его как котята или голуби. Например, одна злодейка в сериале «Королева Марго», «Графиня де Монсоро» и «Сорок пять» владела сотней способов отравления, я сам подсчитал. Что же касается пьес, то точных подсчетов я не проводил, но думаю, если в них покопаться, то вы обнаружите несколько сотен рецептов ядов, составленных господином Вокри. Что и говорить, он был мастером своего дела. С шестым коллегой, господином Полем Мерисом, мы сотрудничали недолго, вскоре после моего появления в мастерской он взялся за самостоятельную работу и стал недурным прозаиком. Он был большим знатоком геральдики — науки о дворянских гербах и происхождении благородных фамилий, мог перечислить до двадцатого колена любой бургундский, нормандский, гасконский, савойский и бретонский род. Назовешь ему какую угодно букву французского алфавита, например, букву Ш, и он тут же насчитывает тебе не меньше двадцати принцев, полсотни виконтов, три десятка маркизов (этот титул во Франции встречается редко, не то что в Испании) и сотню баронов, чьи фамилии начинаются с этой буквы. Его помощь была чрезвычайно полезна господину Дюма. Впоследствии кто-то подсчитал, что каждыми десятью из десяти героев благородного происхождения он обязан усердию господина Мериса. А когда Мерис выбился в самостоятельные писатели, в его романах даже со свечой нельзя было отыскать ни одного графа или маркиза. Он до того пресытился всяческими титулами, что перестал писать частичку «де» перед собственной фамилией, хотя по рождению был бароном де Мерисом де ла Коленкуром и его имя можно найти в книге французской геральдики на букву К.

На этом я закончу описание своих коллег по мастерской, которую завистники называли фирмой «Дюма и Ко». Не могу сказать, что с большинством из них меня связывали дружеские отношения. За исключением Жерара де Нерваля, все они были для меня коллегами на час. Когда мы собирались, то сплетничали о старике, рассказывали анекдоты о его распутной жизни, о том, как он путал имена своих любовниц, но резких слов себе не позволяли, хорошо понимая, что он, в сущности, — мотор нашего содружества и без него все мы, люди без имени, просто пропадем. А в присутствии господина Маке мы вообще не смели сказать о хозяине ни слова, так как он был самым старшим из нас, с юных лет работал на господина Дюма и имел обыкновенно сообщать старому другу о наших шуточках в его адрес, от чего онкль Саша приходил в ярость. Он обладал непомерным самомнением и просто представить себе не мог, что может стать мишенью для острословов, зато отличался отходчивостью, и я не помню случая, когда бы он преследовал кого-нибудь за острое словцо по своему адресу. Великодушный был человек, этого у него не отнимешь.

Лично для меня беда пришла с другой стороны, от человека, не имевшего ничего общего с нашей мастерской. Наверно, вы догадываетесь, о ком речь. Да, я говорю именно о нем, моем так называемом брате Александре Дюма-сыне, соперничавшем с отцом в дележе литературных лавров. Этот грузноватый обидчивый господин, каждое слово которого, обращенное ко мне или посвященное мне, было исполнено жалящего сарказма, не обладал ни легким характером, ни великодушием Дюма-отца. Когда онкль Саша вернулся со своей Эммой с морских купаний, сын стал все чаще бывать на рю Амстердам и планомерно изводить отца, — зачем он усыновил меня, как это можно, чтобы никому не известный парень еще более неизвестного и совершенно темного балканского происхождения носил славное имя Дюма! Напрасно онкль Саша уверял его, что усыновление — чистая формальность и что у него просто не было другого способа вывезти меня из России. В ответ недоверчивый сын, который, вероятно, видел во мне претендента на наследство и проценты от авторских прав, совершенно логично парировал, что не понимает, для чего именно я так понадобился отцу, разве мало секретарей и кучеров в Париже, чтобы еще кого-то усыновлять… Старик Дюма — человек, который был способен уговорить кого угодно, — так и не сумел убедительно объяснить, почему именно ко мне он так привязался, что-то бессвязно мямлил об одиночестве на чужбине и твердил, что нашел во мне родственную душу, но сын не считал все это сколько-нибудь серьезным аргументом и снова принимался за свое, то есть продолжал пилить старика. Дюма-отец, которому все это изрядно надоело, наконец пообещал, что при первой же возможности пригласит нотариуса и велит ему аннулировать акт усыновления, вызванного форс-мажорными обстоятельствами. Однако он вел столь бурную жизнь, что никак не мог собраться выполнить свое обещание, чему я, разумеется, только радовался. А вскоре встреча с нотариусом стала и вовсе невозможной, ибо старик затеял итальянскую авантюру, в которой я принял непосредственное участие и о которой попытаюсь рассказать, потому что в тот период действительно по-братски сблизился с этим невозможным человеком, таким талантливым и таким взбалмошным.

Мы отправились в Италию в начале лета 1860 года. Кроме господина Дюма в поездке участвовала, как и следовало предполагать, мадемуазель Эмилия Кордье, малютка Эмма, в которую старик к тому времени втюрился уже не по уши, а по самую макушку. Мы наняли небольшой парусник, команда которого состояла из капитана и трех матросов. Чтобы не шокировать чиновников итальянских пограничных и таможенных властей, — в поделенной на бесчисленные королевства и княжества Италии их было не меньше, чем уличных нищих, и все они старались блюсти самую высокую мораль, — Эмму записали в судовые документы как юнгу. Днем она разгуливала по палубе в морском костюмчике, сшитом лучшим марсельским портным, а ночью сменяла его на ночную рубашку, а то и просто на костюм Евы к великой радости старика. С самого начала путешествие проходило очень весело, онкль Саша был в прекрасном настроении: он избавился от вечно брюзжащего сына и располагал большими деньгами, потому что накануне отъезда подписал выгодный контракт с издателем Мишелем Леви, энергичным и предприимчивым евреем типа Ротшильда, которому предоставил права на издание всех своих будущих произведений. Еврей был хитер, он прекрасно знал, что внакладе не останется, потому что Дюма-отец все еще оставался «кумиром толпы». Капитан корабля оказался остроумным марсельцем, он знал тысячи моряцких анекдотов, я же, в свою очередь, умел славно имитировать коллег по мастерской и писателей, с которыми меня познакомил старик, особенно длинного и тощего Эжена Сю, ужасно манерного, походившего на протестантского пастора. Эмма, которую онкль Саша окрестил Адмиралом, капризничала как дитя, и это тоже доставляло ему удовольствие. Она впервые совершала прогулку по морю в окружении одних мужчин, преимущественно молодых, и это в ее глазах придавало путешествию дополнительную прелесть. Первой итальянской гаванью, в которую мы зашли, была Генуя. А первое, что мы там услышали, была следующая новость: Гарибальди, старый вояка и борец за независимость и объединение страны, готовится силой отнять Сицилию и Неаполь у Бурбонов. Онкль Саша лично знал Гарибальди, в свое время даже собирался писать о нем книгу, этот человек полностью отвечал его представлениям о романтическом герое. Как только он услышал о походе, с ним начало твориться что-то неописуемое. Как так! Стоять в стороне и не вмешиваться, когда в Италии готовится столь грандиозное событие! Ведь ему предоставляется шанс вписать свое имя в итальянскую историю! «Мы без промедления с нашим судном (в его воображении скромный парусник уже превратился в судно с двумя дюжинами пушек на борту) присоединяемся к славным гарибальдийцам! — заявил он в тот же вечер. — Пусть мир знает, что Александр Дюма-отец вносит свою лепту в славную борьбу за национальную независимость». Да, любил он громкие слова, но не бросал их на ветер, а подкреплял громкими делами. На другой же день мы взяли курс на Палермо. Кроме малышки «Эммы» (я забыл сказать, что мы окрестили суденышко «Эммой» в честь Адмирала), мы намеревались нанять еще два судна побольше и помочь Гарибальди в высадке бойцов на берег Сицилии. Наш адмирал Эмма загорелась этой идеей, да и я не остался к ней равнодушен. С тех пор, как я распростился с астраханскими степями, мне не приходилось садиться на коня и держать ружье в руках. После душной атмосферы парижских литературных салонов, где интересовались только сплетнями, где все только грызлись между собой, где о старике сочинялись тысячи эпиграмм и памфлетов, хотелось снова вдохнуть славного порохового дыма (я, кажется, заразился от онкля Саши и начал выражаться свойственным ему высокопарным стилем).