Страница 40 из 71
—
Спасибо, — бледными губами проговорил Жамсаран Галданович. — Спасибо за столь увлекательную информацию… — И в этот тяжелый момент он попытался сохранить свое неистребимое ироническое отношение к несчастью, к горю.
—
Идите в палату, дорогой отец Ревы, я должен подготовить нужные документы.
Вот тут Жамсаран Галданович вдруг сорвался, резко сказал:
—
Хватит, Аюр. Я все понял. Теперь оставьте меня в покое, выпишите, я уеду домой. Понятно? Отпустите домой, и все… Я ни на кого не в обиде. Дома мне будет лучше. Вот так.
—
Зачем же? Надо использовать все возможности… Еще не поздно… — Он не знал, что еще можно сказать больному. Говорил, не поднимая глаз. — Знаете, ведь и врачи иногда ошибаются… Будем надеяться на лучшее…
Аюр Базарович поднял, наконец, голову: в ординаторской уже никого не было. Гулко стучал маятник настенных часов…
Врач позвонил дежурной сестре:
—
Пригласите ко мне Ревомира Жамсарановича Норбоева.
Ревомир вошел в кабинет и сразу понял, о чем предстоит разговор… Тут, пожалуй, к месту будет сказать, что он с каждым годом все больше и больше походил на своего отца. Стройный, высокий, продолговатое лицо, нос с чуть заметной горбинкой, большие черные
глаза…
Крепко сжатые яркие губы… Вот ведь как: сын, в котором с трудом вмещается сила, энергия, так похож на отца. И отец — исхудавший, с потухшими глазами… «Вот он, круговорот жизни, необратимость ее
законов»,
— подумал Аюр Базарович. Он еще со студенческих лет был склонен к философским размышлениям.
Они проговорили долго.
— Думаешь, не выдержит
операции?
— Ревомир
отцовским жестом
откинул
назад
волосы.
— Выдержит — не выдержит…Тяжело говорить, но ты должен знать правду: сейчас вопроса о необходимости операции уже не возникает. Вот посмотри ренге
новский снимок. — Они подошли к окну. — Вот это —
опухоль. Видишь? Она захватила конец пищевода и край желудка… Видишь? Вот здесь, видишь? Опухоль разрастается вверх. — Он взял другой снимок. — Между этими снимками две недели. — Видишь, как стремительно она поднимается вверх? — Он отошел от окна, сел к столу, — Опухоль одновременно ползет вниз, метастазы уже захватили большую часть желудка, — Он провел руками по лицу, будто хотел согнать с него печаль и боль. — И уже нет вопроса о том, как твой отец перенесет операцию. Поздно, Ревомир, поздно делать операцию… Если бы он пришел к нам года на полтора раньше…
Отец всегда казался Ревомиру вечным: такой крепкий, такой жизнелюб, такой всегда энергичный, нельзя было представить его вдруг заболевшим.
—
Значит, — через силу спросил он Аюра, — значит, нет никакой надежды?
—
Что сделаешь, дорогой дружище?.. — печально ответил врач. — Медицина в таких случаях бессильна… Вызвать из Москвы профессора для консультации? Не удивляйся моей жестокости, я должен говорить тебе правду. Никакая консультация не нужна, все настолько очевидно, настолько ясно, что приезжий просто удивится, зачем его побеспокоили. Так что, поверь мне, всем сердцем разделяю твое горе.
—
Всю жизнь отцу не хватало времени: недосыпал, чтобы больше поработать, не пользовался отпуском — на это время всегда скапливались дела… Теперь бы только жить и жить… Нас с Энгельсиной, спасибо отцу-матери, выучили, твердо стоим на земле. Внучатами родителей одарили, а тут… — Он долго молчал, потом спросил: — Отец догадывается?
—
По-моему, да… Спрашивал меня о раке… Я, понятно, ничего такого не сказал… Но мне пришлось предупредить, что завтра переводим его в онкологию… Сказал это со всей осторожностью, обосновал необходимостью новых исследований, там, мол, самая современная аппаратура… Но твоего отца как обманешь? Догадывается… Уверен, что догадывается…
—
Слушай, Аюр… Ни матери, ни Энгельсине говорить пока не буду.
—
Правильно,
—
Как думаешь, сколько он протянет?
- Организм крепкий. Такого никакая болезнь не сокрушит.
— Аюр Базарович помолчал. — Не знаю, как и ответить, но, думаю, с полгода выдержит… Успеешь защитить диссертацию?
—
Ты что, Аюр? Какая может быть диссертация? Отец в таком положении, а я уеду в Москву? Как мог
подумать?
—
А
чем поможешь, если будешь с ним рядом? Ты
откажешься от диссертации, это его добьет… Понимаешь, ускорит конец…
Такой разговор состоялся у Ревомира с врачом.
После того как его перевели в онкологическое отделение больницы, Жамсаран Галданович подал заявление об уходе на пенсию. Вместе с этим заявлением направил правлению колхоза письмо, в котором рекомендовал колхозникам избрать председателем колхоза Дондока Жамбалова.
6
—
Весна приближается, Жамсаран Галданович, — сказал ему как-то в середине февраля лечащий врач. — Думаю, вот, может, вам съездить на время домой, а? Подышите свежим воздухом… молочная пища… отдохнете. — Врач вроде бы говорил искренне. — Природа частенько лечит лучше врачей. Правда. — Он посмотрел больному в глаза. — Ну, на два-три месяца… А потом приезжайте к нам…
Больной улыбнулся… Врач смотрел на него с удивлением, не мог понять, чему он радуется?
Но улыбка была не радостная, а скорбная. Жамсаран Галданович думал: «Не хитрите, доктор… Понимаю: меня уже нельзя поставить на ноги… и никакая природа этого не сможет…»
К русскому лечащему врачу он относился с сердечным уважением, с благодарностью. Платил этим за его старания помочь, облегчить страдания, за доброту, за душевность. Перед уходом из больницы сказал:
—
Спасибо вам, доктор. Я до конца буду помнить вас, добрый человек… — Жамсаран Галданович был взволнован. — Пожалуйста, доктор… Две-три минуты, понимаю, что вы заняты…
Врач показал ему на стул.
— Не помню, было ли мне тогда десять лет… — начал Жамсаран Галданович. — Батрачил я у нашего богатея Шойдона… Сын у него был, скверный мальчишка.
Так и вырос гадом. Вот он однажды нечаянно уронил большой туес, полный молока. Ну, молоко, понятно, все на землю. Как сказать об этом отцу? Мальчишка был трусом, свалил вину на батрачку Намсалму, работала у богача такая тихая, славная девчушка.
Шойдон тут же схватил её за волосы, засвистела плеть. Крик, вопли… Он плетью в клочья изодрал ей халатик.
—
Стойте! — закричал я. — Молоко пролил ваш Дэлгэр!.. — И тут же спину мне словно огнем обожгло: это хозяин меня плетью. Я его за руку, но ведь маленький был, разве мне совладать с мужиком… А злости во мне было много. Ну и ухватил его зубами за палец.
Не знаю уж, куда он пнул меня ногой, только в глазах все почернело — небо, облака… Все перевернулось, пошло кувырком. Н
e
помню, когда очнулся… А рядом, смотрю, Намсалма всхлипывает. Мне, знаете, в этот миг еще горше стало. И стыдно… А как же — такой беспомощный, не смог защитить девчонку. И зарыдал. От злости, от этой самой беспомощности. Реву, зубами рву траву, кулаком — по земле…
Врач скомкал в руке кусок ваты, вытер лоб. Он, кажется, понял, что хотел сказать больной: сидел, нервно постукивал пальцами по столу. Жамсаран Галданович ощутил какую-то неловкость.
— Н
ет, — сказал он, поднимаясь. — На врачей у меня нет обиды. Понимаю, виноват сам: надо было раньше прийти в больницу… От раскаяний, от сожалений какая польза?
Жамсаран Галданович крепко пожал руку врачу. Заметил, как тот растерянно смотрит на него. — Ничего, доктор, — стараясь показаться веселым, проговорил больной. — Я к вам непременно вернусь. Передам дела новому председателю, отдохну, и к вам. Так что до скорой встречи. Баяртэ.
—
До свидания, — охрипшим голосом тихо проговорил врач. И как-то несмело помахал ему рукой.