Берущий ветром

А что на тех пирах-то столичных происходит, прости нас, Провиденс? И поесть там как следует не дадут уставшему от службы столичному человеку, а надо все время и со всеми там расшаркиваться, и - болтать, болтать, болтать. Еще почище чем в думче мучение выходит с этой болтовней на пирах, и все приходится трудиться там своим приспособленным для совсем других нужд языком. И поесть как следует не успеешь, а уже начинаются модные пляски и местные барыни уже тут как тут. А какие у них завидющие глаза? А какие у них загребущие руки? А вертлявые ноги? Так и отплясывают те ноги, а глаза те так смотрят тебе прямо в душу, а руки так и летают, словно бы хотят набросить на твою шею хомут и потащить прямо под авгуральный венец, а потом проникнуть в твои карманы и вывернуть их наружу. На тех пирах так и следи за собой, так и остерегайся тамошних барынь с их глазами, руками и ногами. А иначе глазом моргнуть не успеешь, а какая-нибудь из них уж повиснет на твоей шее тяжким столичным орденом, и тогда жизнь твоя будет не жизнь, а сплошное заседание думчи, и все твое состояние пойдет по ветру - на новые наряды, парки в стиле инглезис, да на пруды с золотыми рыбами. Такие вот выходят пиры, а случаются они чуть ли не каждый день и получается еще одна столичная мука.

А ведь надо и свои пиры задавать точно в очередь, чтоб не прослыть в столицах бирюком и скрягой, и притом за огромные деньги, да звать на них чуть ли не всю думчу скопом, даже и того - курчавого смехуна приглашать (удавить бы его где-нибудь в темном месте или прибить родовым гербом, а не кормить дорого на свой счет).

С этими-то пирами и вышел у барона второй серьезный столичный конфуз. Случилось так, что когда пришла его очередь задавать следующий пир горой на всю думчу скопом, в столицах вошли как раз в моду тушеные соловьиные языки. Ну, делать нечего - отправил Прохор Патроклович в Шубеево нарочного с приказом набрать нужное количество свежих соловьиных языков по окрестным лесам да рощам для будущего столичного пира горой. Как уж там его шубеевские успеют с этими языками, он себе не представлял, но наказ отправил строжайший, с угрозами посечь всех без разбору, если не справятся. И языки ему прислали точно в срок - четыре огромные стеклянные банки во льду. А потом, уже на пиру, выяснилось, что для модного блюда были нужны не соловьиные языки, а дроздовые. Ошуба в эти вопросы как следует не вник и все попутал, а ему и прислали не то, что было нужно. Потому тогда его соловьиных языков никто из приглашенных кушать не стал, а потому вышло так, что и повара Ошубы зря с ними промучились половину ночи, и его шубеевские зря с ними по рощам старались.

Вышел тогда конфуз еще скандальнее того - первого, с гербами на крышах. А сколько тогда было позору, сколько смеху и опять тот курчавый кинжальный маркиз позабавился над ним от души, собака. Целый год барону поминали те соловьиные языки под пенным соусом франсэ из авокадовой ошкурки со сладким перцем, и смеялись над ним всей думчей. А еще после того случая его пару раз оболгали, причем в самых высших сферах - якобы он, Прохор Патроклович Ошуба и тушеными языками угостить как следует не умеет, и вечно неловок, и молчун, и зануда, и в модах не смыслит, куда уж ему злонамеренные языки укорачивать?

После конфуза с соловьиными языками, барон совсем задичился столичного общества, отгородился и от службы, и от иной столичной жизни словно бы невидимой стеною и сделался совсем как одинокий бирючина ровно посреди чудовищной волчьей свадьбы.

Он только ходил в думчу и подымал там вместе со всеми свою правую руку - механическим движением, совсем не вникая в происходящее вокруг него. После очередного заседания барон возвращался к себе в столичный дом, залпом выпивал четвертной кубок земляничной водки и молча давясь обильной домашней едою, страдал от воспоминаний о своей милой вотчине.

Часто ему представлялось, что вот как было бы для него хорошо - сделать с себя точную восковую куклу с механической правой рукою, обрядить ее в самый модный кафтан да и посадить на свое место в думче, а самому изловчится, да и отрастить как-нибудь крылья на спине и полететь на них в свою любимую вотчину. А там взять и расцеловать всех шубеевских за их старание с языками и вообще за все, да одарить их подарками - звонкими медяками, да пряниками, а всем своим кухонным бабам и постельным девкам купить по красивой шелковой ленте...

Вот так и мучился барон Ошуба в этих столицах все четыре года. От волнения он много ел все это время и сильно раздобрел, и это при том, что он уже по своей конституции и от природы был весьма мощным и дородным человеком.

Барон вообще был ценителем хорошей пищи, в особенности мяса, и его прежняя жизнь в богатой и обильной различными натуральными продуктами усадьбе очень располагала к такому ценительству. В молодые годы Ошуба сильно увлекался печеной на все лады дикой зайчатиной, но вскоре пришел к заключению, что мясо жареной ондатры гораздо приятнее и нежнее на вкус. После этого он сделался заядлым поклонником жареной и тушеной ондатры, и, страдая в столицах от насмешек и подлых наветов, именно ее он выписывал из усадьбы в огромных количествах, и именно ею он заедал свои столичные страдания и конфузы.

Когда же к барону наведывался редкий посетитель из думческого сообщества, на стол всегда выставлялась жареная ондатра, и ее всегда очень хвалили даже самые придирчивые столичные едоки. Ошуба же всегда стеснялся говорить, что это ондатра, он очень боялся опозорить себя еще и этим, и всегда говорил, что это дикая зайчатина под особым соусом, и это еще добавляло ему волнений, что вскорости начало сказываться на его самочувствии и на совсем еще недавно отличном здоровье.

Однако, столичная беда никогда не приходит одна, и две они редко приходят к провинциальному сабельному барону, и только три столичных беды обычно приходятся такому человеку в самый раз. Они то, эти три столичные беды и приканчивают обычно провинциального сабельного вельможу, а если не приканчивают, то калечат или делают его сильнее, да только духом, но, увы, не телом.

Третья столичная беда барона Ошубы состояла в том, что приблизительно на середине своего думческого срока, этой своей угрюмой столичной отсидки, начал он получать подозрительные отчеты от своего главного управляющего. Из тех отчетов выходило, что урожайность в его владениях постоянно росла, поголовье крупного, среднего и мелкого скота (а в особенности любимой его ондатры) беспрерывно увеличивалось, а совокупные доходы от имения при этом все время падали.

Ошуба читал эти отчеты и так, и эдак, просматривал их на свет, трудил глаза, которые у него и так уже сильно слезились из-за работы в комитете по наблюдению за сочинениями и от всего пережитого им в столицах. Читал и ничего не мог понять.

В итоге, Прохор Патроклович призвал к себе в столицы управляющего с полным отчетом и, едва дослушав его наглые пояснения по росту поголовья и всего остального с сопутствующим сокращением совокупных доходов, схватил за бороду и начал возить мордой по столу, приговаривая:

- Как это - там растет, а тут падает... как это так может получаться... что там - все растет, а тут вдруг - все падает?

- Батюшка, Прохор Патроклович!- кричал управляющий.- Так бывает! Клянусь Провиденсом!

- Никогда не клянись Провиденсом, собака!- хрипел Ошуба, тыкая в губы управляющего дородным белым кулаком.- Не клянись мне такими вещами, вор!

- Я не вор,- бормотал управляющий распухшими губами.- Так бывает от непредвиденного падежа скотины или внезапной порчи некондиционного инструментария, или от саранчи и засухи. И ведь цены буквально на все тоже иногда падают. Что вполне естественно...

В результате Прохор Патроклович, едва дождавшись окончания думческого срока, и получения на руки, скрепленного все той же знакомой печатью с трехголовым крикливым драконом, указа об отставке, в страшной спешке отправился в Шубеево, причем тайно, почтовым дилижансом. Он хотел нагрянуть в свое имение внезапно, свалиться там всем как снег на голову, на все посмотреть в естественном его виде и таким образом понять - почему в его вотчине с одной стороны все растет, а с другой все падает.