Страница 49 из 65
Помощник исчез за дверью и тотчас же появился снова, подошел к Розановым.
— Адмирал просит вас…
Когда члену Военного Совета сказали, что к нему на прием пришла семья Розанова, он приготовился к трудному разговору. Да, это был тот случай, когда власть его, адмирала, бессильна. Чем он может помочь? Утешить? Разве утешишь отца и мать, потерявших сына? Только время способно хоть немного зарубцевать такую рану. И что им сказать? Из тяжелого, кровавого опыта былой войны, когда ему приходилось сотни и сотни раз смотреть в глаза людей, потерявших самых близких, и говорить с ними, он знал: готовиться к таким встречам бесполезно. Сколько людей, столько и характеров. И нужные слова придут сами. В последнее мгновение, когда их нужно произнести.
Они не могли быть пустыми, формально-соболезнующими, эти слова. Одно дело, если бы к адмиралу пришли как к частному лицу. Просто помолчать, погоревать вместе, посетовать на беду, когда человеку уже невмоготу одному нести эту тяжесть. Но к нему шли за другим. В нем видели, и он отлично понимал это, представителя партии. И ждали, внутренне требовали честного разговора: почему это случилось? Кто виноват? Как можно было предотвратить его гибель?
И он обязан был ответить на все эти вопросы. Не выкручиваясь, не придумывая спасительную облегчающую ложь, не отделываясь обязательными выражениями соболезнования. Как ни тяжело было такое, этого «креста» снять с него не мог никто. И прежде всего собственная совесть.
Он вышел из-за стола, когда увидел на пороге кабинета сухощавого, небольшого роста мужчину с женщиной и другим спутником, помоложе. «Наверное, жена и сын». И чем ближе подходили они друг к другу, тем все очевиднее становилось адмиралу, что и лицо это, и глубоко запавшие глаза идущего ему навстречу человека, и эти плотно сжатые губы он уже видел. И не только видел…
— Неужели ты! — почти со стоном выдохнул пришедший. — Васька! Неужели это ты?!
— Николай! — Адмирал почувствовал, как все в нем оборвалось и дрожит натянутой струной тревожно и напряженно. — Колька, дорогой!.. — Горечь подступила к горлу, и, обнимая его, вдруг вот так, непрошенно шагнувшую через порог далекую свою юность, тихо, чтобы слышал только один он, Николай Розанов, выдавил: — Вот, значит, как пришлось свидеться… Подумать только… Горькая встреча у нас, товарищ мой дорогой… — И, только взглянув на жену Розанова, опомнился: — Ну что же мы стоим. Садитесь.
Помощник по комсомолу, «главный комсомолец флота», бывший тут же, в кабинете адмирала, с недоумением, смятенно наблюдал все это. И даже не понял, что это к нему обращался адмирал, когда бросил: «Вот ведь как бывает в жизни. Ни в каком романе такую встречу не придумаешь».
А адмиралу вдруг отчетливо вспомнилось показавшееся ему таким знакомым лицо старшины с «Ленинского комсомола». Ну, конечно же, это был сын Николая. Его глаза. Его нос. Его улыбка. Как он мог не узнать?! Хотя столько лет прошло, и какая ненадежная вещь — память. И даже когда была названа в связи с бедой и подвигом фамилия «Розанов», она как-то не связалась в сознании с тем другим Николаем Розановым, который сейчас сидит перед ним. Постаревший, поседевший, покореженный жизнью, с потухшими тяжелыми глазами.
Наверное, и у того и у другого слишком много всколыхнула эта встреча, потому что оба долго молчали, разглядывая друг друга, и каждый возвращал для себя полустершиеся от времени образы и картины.
— Когда мы виделись с тобой в последний раз? — нарушил молчание адмирал, — В тридцать втором…
— Нет, пожалуй, в тридцать третьем. Ты ушел служить матросом на Балтику.
— Да… Целая жизнь… Здорово ты, друже, изменился.
— А ты, думаешь, помолодел?
— Целая жизнь, — машинально повторил адмирал. — Сколько всякого за это время было. Ни одного спокойного года… Знаешь, что мне сейчас вспомнилось?.. В тридцать втором бросили меня, как тогда говорили, «на коллективизацию». Выбрали председателем колхоза.
— Это в селе Ношаутове?.
— Да, на Волге. Приехал я по делам в соседний колхоз «Трудовой»…
— Неужели даже название запомнил?
— Как видишь… И говорят мне: «Учитель у нас отличный, Розанов». «А ну, прошу, покажите мне этого учителя. Что-то фамилия знакомая. Дружок у меня был Розанов». Меня к тебе и привели.
— Мы тогда с тобой всю ночь просидели, проговорили.
— Было, милый, все было… А потом я к тебе частенько наведывался…
— До тридцать третьего. А как ушел на Балтику — пропал. Я уж думал, не случилось чего…
— Сложная, Коля, у меня жизнь началась…
— А ее помнишь? — Розанов кивнул на жену.
Что-то смутное шевельнулось в памяти Гришанова. Далекое, неотчетливое, туманное.
— Уж не та ли это дивчина, с которой ты меня в «Трудовом» знакомил?
— Она самая.
— Через столько лет узнать мудрено. Мы же — раз два и обчелся — виделись…
— Послушай, — вдруг помрачнел Розанов. — У меня к тебе просьба. Не как к адмиралу, а как к другу. Расскажи нам правду. Обещаем слез не лить и истерик не устраивать. Знаем, этим ничего не исправишь. Да и слезы, наверное, уже все выплакали. Но пойми, мы имеем право знать правду. Мы же — отец и мать.
— А я и не собираюсь ничего скрывать. Все, что тебе рассказал Сорокин, — правда. Мне докладывали об этом вашем разговоре. Мы коммунисты, Николай, и должны говорить друг другу правду… Я знаю, где-то внутри тебя грызет червячок: почему Валерий? Почему он, а не кто иной? Конечно, Валерий мог тогда пройти мимо. Или как-то укрыться. И никто бы его за это не осудил. Но вы же сами не хотели бы видеть своего сына трусом. Сами воспитали его таким, каким он был. И такой Валерий иначе поступить не мог. Так уж был скроен. Из такого теста вылеплен…
Адмирал переложил на столе папки.
— Остальное вы знаете. Это не слова, прошу мне поверить, — больно не только вам… Его очень любили на флоте… Я уже звонил в Астрахань, послал письмо, — добавил адмирал. — Секретарь обкома сказал, что подвиг Валерия будет отмечен памятником. Да и флот не останется в стороне…
— Мы пришли не за соболезнованием и не памятники выпрашивать. — Розанов встал.
— Знаю. Я об этом — к слову.
— Есть у нас думка. Хочется пройти нам по всем местам, где бывал в Москве Валерий. Он же свой последний отпуск был здесь. Хочется, как бы это тебе сказать, взглянуть на все его глазами.
— Я понимаю. Он шел с флагом по Красной площади. Был в Кремле. В квартире Ленина. В ЦК комсомола вам вручат грамоту… — Адмирал замялся, — которую ему не успели вручить… Вот познакомьтесь — Виталий. Он будет вас сопровождать, все покажет.
— Спасибо.
— При чем здесь «спасибо», Николай? Я очень тебя прошу, не скрывай ничего, что вам нужно. Все сделаем.
— А что нам теперь нужно? — Розанов горько усмехнулся. — Ребята встали на ноги. Валерия уже не воскресишь. Что нам может быть нужно?.. Ничего.
— Нельзя так, Николай. Возьми себя в руки.
— Пытаюсь. Ну мы пойдем. Ты с нами, Виталий? — как-то незаметно для себя Розанов перешел с этим симпатичным парнем в морской форме на «ты».
— Да, пока вы спускаетесь вниз, я вас догоню…
Розанов и адмирал обнялись.
— Спасибо. Как-то легче, когда знаешь, что Валерка дорог не только нам.
— Я не прощаюсь, Николай. Мы еще увидимся. Посидим…
— Товарищ адмирал, — не удержался Виталий, когда Розановы вышли. — Расскажите подробнее, кто он?
— Розанов? Давняя это история, дорогой… Как будто в другом веке все было. Жил я тогда в Астрахани. Голодно было, неустроенно. Не у одного меня — у всех. Обязал меня комсомол учиться. Поступил в Астраханский педагогический техникум. Там с Николаем и познакомился. Он был на третьем курсе, я на втором. Его заведующим нашим общежитием назначили. В порядке комсомольского поручения. А меня избрали секретарем комитета комсомола. Вот и приходилось нам все проблемы вместе решать. Так и подружились… — Адмирал задумался. — Понимаешь, что получается. Оказывается, я их сына — Валерия — видел. Только не узнал, хотя лицо и показалось мне знакомым…