Страница 50 из 65
Отпуск Анатолий традиционно проводил на Севере. В этом году программа его была обширна: Архангельск, Поморье, Соловецкие острова.
В Соломбале, на набережной Седова, где все, казалось, сохранилось нетронутым с тех достопамятных времен, когда отсюда отошел «Святой Фока», Сергеев неожиданно увидел Загоруйко.
Он сидел на низкой скамеечке перед маленьким деревянным домиком с резными ставнями. У забора, как, впрочем, и в большинстве тамошних дворов, в лопушиных зарослях лежала перевернутая килем кверху лодка.
— Юрка!
Тот недоуменно поднял голову.
— Юрка, черт тебя побери! Не узнаешь, что ли?
— Толька!
Они долго дубасили друг друга по спинам. Сергеев видел: Юрка рад встрече.
— Откуда?
— Я в отпуске. У своих.
— Разве ты архангельский?
— А чей же?
— Ну, на лодке ты, прямо скажем, окал меньше.
Загоруйко рассмеялся.
— На корабле как-то отвыкаешь. Здесь снова возвращаешься на круги своя. А ты какими судьбами?
— Тоже в отпуск. Надо же, такое совпадение! Ты чем собираешься заняться?
— Сам еще не решил.
— Тогда махнем со мной на Соловки.
— Надолго?
— Да нет, на недельку.
— Тогда можно… — Юрка вдруг подозрительно посмотрел на Анатолия. — А ты, собственно, что в Соломбале потерял?
— Да вот решил по историческим местам прогуляться. Набережную Седова посмотреть, найти могилу Пахтусова.
— Еще не был?
— Нет.
— Тогда жми в кильватер. С первого раза найти трудно. Я тебе покажу.
Они шли по деревянным мостовым мимо верениц вытащенных на берег лодок.
— В Москве так стоят автомашины.
— А здесь — лодки и катера. Двина и море рядом.
— Долго еще идти?
— Уже почти на месте. — Юрка показал на виднеющиеся среди зелени купола церквушки. — Это здесь…
Они ползали в мокрых от дождя кустах и раздвигали упругие ветки, отвечающие на каждое прикосновение лавиной холодных, сверкающих на солнце брызг.
Они прошли по узкой тропке к надгробию, сложенному в виде скалы из булыжных глыб светло-серого цвета:
«Корпуса штурманов подпоручик и кавалер Петр Кузьмич Пахтусов. Умер в 1835 году, ноября 6 дня, от роду 36 лет от понесенных в походах трудов…»
Ниже подписи было выгравировано изображение Новой Земли, берега Пахтусова и Карского моря с надписями: «Новая Земля», «берег Пахтусова», «Карское море»…
«Вот мы и встретились с тобой, Петр Кузьмич Пахтусов! — думал Сергеев. — Человек, рассказами о легендарных походах которого я зачитывался с детства». Память быстро подсказала: это им описаны побережья Новой Земли, острова, носящие сейчас его имя, пролив Маточкин Шар, остров Панкратьева и Горбовы острова. Именем его назван горный хребет на Шпицбергене… Подвиг, могший составить славу нескольких жизней… А его не стало в 36 лет…
Что с того, что на могилах — кресты. Такие люди, как Пахтусов, стоят выше религий, и Сергееву вспомнилась тогда надпись на истлевшем кресте, стоявшем на берегу Таймыра: «Нет богов — есть море». Такой вере и он готов был присягнуть. Ибо в понятие «море» безвестный землепроходец вкладывал тот же смысл, какой пахарь вкладывает в понятие «земля, Родина».
— Ты о чем задумался? — вдруг спросил Загоруйко.
— О разном… На кладбищах, да еще у таких могил, многое приходит в голову.
— А я вот тоже подумал об одном человеке.
— О ком?
— О Валерке. Помнишь наш спор об обелисках?
— Розанов мне рассказывал.
— Вот и Валерка под обелиском. И тоже — на Севере. Как и Пахтусов…
Анатолий подумал тогда, как весомо в споре последнее слово. Особенно когда цена ему — жизнь.
Глава X
АЙСБЕРГИ ПРОХОДЯТ НАД РУБКОЙ
Сорокин стоял в рубке флагманского корабля и смотрел, как снимаются со швартовов атомоходы.
Люди на пирсе что-то кричат, машут руками. Но слов уже не разобрать — широкая полоса воды легла между лодкой и берегом.
Адмирал улыбнулся, вспомнив песни с традиционными словами о верных подругах, провожающих корабли в море.
Подруг не было. Ни одной женской фигурки на пирсе.
Нельзя…
В его жизни было много такого, о чем «не положено» знать даже самым близким людям. И когда жена Лена вчера спросила его вечером, надолго ли он уходит из дома, он сказал: «Не знаю» и неуверенно добавил: «Как придется…»
Но должно быть, до конца сдержать волнение он не смог. Возможно, выдали глаза.
— Ладно, я ни о чем не спрашиваю. Только береги себя… Я буду ждать сколько нужно…
Поцеловав сынишек, он перешагнул порог.
И только тогда почувствовал, как волнуется. Все, что мы делаем в жизни, дни наши, наполненные поисками и ожиданиями, радостью и болью, надеждами и разочарованиями, неожиданно оказываются однажды лишь преддверием тех событий, к которым мы, сами того не зная, шли из года в год. Каждый час и каждую минуту.
Неласково провожает их родная земля. Мороз — 35 градусов. Уже вторую неделю не спадает. И в других условиях подготовка к такому походу была бы очень тяжела. А при тридцатипятиградусном морозе — особенно. Десятки и десятки тонн всякой всячины пришлось грузить на лодки. Работали день и ночь… Помнили старое морское правило: «Идешь в море на сутки, бери запас на неделю». Тщательно проверялись все механизмы.
И вот теперь час настал.
— По местам стоять! Со швартовов сниматься!
Сорокин оглянулся последний раз. Слева прошли огоньки на берегу. Мигнули последний раз на прощание и растаяли в дымке.
Море встретило холодным, ледяным ветром.
Командир взглянул на часы и вопросительно посмотрел на Сорокина.
— Пора! Всем вниз!..
— По местам стоять, к погружению!..
Опустился тяжелый верхний рубочный люк.
Стрелка глубиномера дрогнула, поползла по шкале…
— Как экипаж, волнуется? — спросил Сорокин командира лодки.
— Не то что волнуется, товарищ адмирал, но чувствует, что идет на необычное задание. А на какое, не знает.
— Сейчас мы сообщим.
Сорокин подошел к радиотелефону, прокашлялся и включил микрофон. Динамики в отсеках ожили:
— Друзья-подводники! Нам предстоит совершить очень важный и ответственный поход. Мы должны пройти в подводном положении вокруг света. Это будет первое в мире кругосветное групповое плавание атомных подводных лодок. Нам нужно пройти без всплытия около сорока тысяч километров…
Из дневника вице-адмирала А. И. Сорокина:
«Спустя некоторое время после погружения ко мне поступили первые донесения от командиров лодок. Они не вызывали тревоги: все шло по плану. Сменилась на вахте первая смена, заступила вторая. Никаких отклонений от походного распорядка.
Проходя по отсекам флагманского корабля, я вдруг поймал себя на мысли, что долгие-долгие недели не будет теперь этих «отклонений». Жизнь людей будет подчинена железному ритму — круговорот вахт, событий, мыслей и чувств. И хотя на поверхности океана штормы будут сменяться штилями, дни — ночами, нам постоянно будут светить все те же плафоны и в установленный час неумолимо будут поднимать с постелей неизменные, как таблица умножения, команды.
Особенностью плавания на атомной лодке является абсолютная потеря чувства пространства и времени. Как только волны сомкнулись над рубкой, с этого момента как бы все останавливается.
Ты не ощущаешь скорости, болтанки, того, что чувствуешь на любом надводном корабле. Тебя не охватывает щемящее чувство грусти при виде берега, тающего за кормой, как гряда облаков на рассвете. Ты не слышишь тревожного, хватающего за душу писка чаек, парящих над кильватерной струей. Ты не видишь ничего, кроме белого свода прочного корпуса, завершенного массой всевозможных размеров и расцветок труб, переключателей, клапанов и разнообразных приборов. И если что слышишь, то разве — монотонное гудение механизмов, веселую байку моряка да изредка врывающийся в отсек голос вахтенного офицера…
Собственно, самим по себе кругосветным путешествием сегодня никого не удивишь. Только в период с 1803 по 1855 год русские военные моряки совершили сорок одно кругосветное и дальнее плавание.
Первую орбиту под водой проложила американская подводная лодка «Тритон», которую вел Эдвард Бич. Нам выпала честь открыть в истории новую страницу мореплавания — пройти без всплытия вокруг света группой подводных атомоходов. Пройти в условиях, не идущих ни в какое сравнение с плаванием «Тритона». Бич рассказывает, как заболел один из подводников. И сразу же «Тритон» всплыл и передал его на борт американского крейсера. Нам не от кого было ждать помощи, наш путь лежал вдали и от наших берегов, и от маршрутов наших судов. Да и задачу мы ставили иную — отработать взаимодействие группы подводных кораблей в глубинах океана, в условиях длительного и непрерывного подводного плавания.
Мы надеемся только на себя.
Посвятили мы свой поход XXIII съезду КПСС.
…Любопытный разговор произошел в три часа ночи между корреспондентом газеты и работником Главного политуправления:
— Что с вами, Игорь Константинович?
— Не спрашивайте. Пишу стихотворение.
Савичев посмотрел на него с недоверием:
— Стихотворение? Насколько мне известно, вы, прожив на свете свыше сорока лет, еще не были с поэтической музой на «ты».
— Не был, — вздохнул политработник, — но на лодке нет ни одного поэта, а стихотворение позарез нужно.
— Зачем?
— Старшему лейтенанту Корецкому исполняется двадцать пять лет. И где? В океанской пучине. На приличной глубине. Разве можно в таком случае приветствовать именинника презренной прозой?
— Нет, разумеется…
— Тогда, может быть, вы сочините приветствие?
Корреспондента словно электрическим током садануло:
— Помилуйте, Игорь Константинович.
— Ну вот, все так, — сказал политработник и принялся вновь усердно выжимать из себя рифму…
В поход я специально взял книгу очерков командиров американских атомных лодок. Читал с любопытством. И все сравнивал…
Но что было сравнивать?! Плавание американской атомной подводной лодки «Тритон» было воистину многострадальным.
«…Несмотря на осторожное обращение с устройством для выбрасывания мусора, — рассказывает ее командир, — у нас все же случилась беда: после продувания шахты мусоропровода нижняя крышка не закрывалась. Теперь забортная вода давила со всей силой на верхнюю крышку, а ведь, если нижнюю крышку давлением воды только плотнее прижимало к гнезду шахты, то верхнюю вода стремилась открыть, и никто не знал, какую нагрузку смогут выдержать ее петли и замки…»
Но если бы только это! Читаем далее:
«…Не прошло и нескольких часов, как надежды на то, что плавание обойдется без неполадок, рухнули. Предчувствия, что какая-нибудь неприятность должна произойти, оправдались. В моей каюте появился Фиерс и с тревогой доложил:
— Боюсь, сэр, что нам придется остановить левую турбину. Обнаружена довольно сильная течь в циркулярной помпе конденсатора.
…Едва устранили течь — мне показалось, что не прошло и минуты, как я закрыл глаза, хотя на самом деле проспал около двух часов, — как я услышал вой сирены. Через несколько секунд в моей каюте появился посыльный от инженера-механика. Но я, конечно, не нуждался в специальном вызове после такого сигнала тревоги. Он мог означать только одно — что-то случилось в одном из реакторов…»
Не было у наших экипажей «потрясения, чуть не ставшего трагедией», не находились мы «на волосок от гибели» и — какая неудача! — не можем похвастаться сенсацией типа «эхолота из кастрюли». Даже, наконец, айсберг не преградил нам путь, как это случилось с американской лодкой «Сидрэгон».
Готовясь к походу, мы никому не сказали о его исключительности. Команда не знала, будет ли он продолжаться неделю или месяц, два.
Конечно, можно было пойти и по другому пути: создать особые условия, взять запасных специалистов… Но что бы это дало?
Мы не гнались за парадным успехом. Нам нужно было знать, как поведут себя люди и корабли в различных районах океана и в условиях, которые не искусственно, а реально могли бы создаться, скажем, в боевой обстановке…
А аварии?.. Бог с ними! Пусть они останутся в художественной литературе.
По тому, как устали люди, по несвойственной для начала похода тишине после вахт чувствовалось, что к финалу нервная напряженность людей достигла предела. В мире все относительно: скажи им, что впереди еще месяц, два плавания, и все снова войдет в привычный ритм и острота ожидания спадет. Но так уж устроен человек — в долгой разлуке со всем, по чему истосковался, последние часы и дни — самые трудные…»