Тихий дом

Теплая струя воздуха покрутила меня по широкому кругу и вынесла на незнакомую местность. Под ногами лежал грязный крупный песок, невдалеке желтели городские строения. У себя за спиной обнаружил странные деревянные сооружения, непонятного назначения и огромное кострище с запасом дров. В жарком синем небе реяли хищные птицы, видимо, в ожидании падали. А вот и поставщики птичьей добычи: трое мускулистых воинов со стороны города вели под руки безбородого юношу с удивительно спокойным и светлым лицом. Я узнал его по иконам, которые находятся буквально в каждом храме - Пантелеимон.

Палачи раздели юношу и в одной набедренной повязке привязали к дереву. Из кожаного баула достали скребки, зажгли свечу, и принялись скрести ребра, опаляя чадящим черным пламенем свежие надрезы. Но что такое - раны мгновенно затягивались, свеча то и дело тухла, а мученик, глядя в небо, напевал псалмы Давида. При этом на моих ребрах также появлялись раны и также быстро затягивались. Потом тело юноши положили на колесо с выемками, привязали веревками в бурых пятнах руки и ноги, а третий палач взял в руки огромный молот. Я понял, для чего эти выемки! Именно в одну из них нацелил удар молота воин с каменным лицом - для перелома кости. Берцовая кость на моей левой ноге заныла и приготовилась ударить в мозг обжигающей болью. Только палач неожиданно промахнулся и удар пришелся по колесу - деревянное сооружение разлетелось в щепки. Я глянул на свои ноги - они тоже остались целы и невредимы. Только в отличие от святого мученика, меня трясло от страха и предчувствия страшной боли, а уж благодарные молитвы возносить - это даже в голову не пришло.

Покричав друг на друга до хрипоты, воины, взяли юношу на руки и понесли к железному котлу, наполненному сверкающим на солнце белым металлом - оловом. С размаху швырнули тело мальчика сверху. Под котел подложили хворост, сверху - дрова, сунули масляный факел в основание костра и подожгли. Сухое дерево вспыхнуло как порох, от жара буквально на глазах, как сливочное масло, олово размякло и поглотило нижнюю половину туловища юноши. Моя кожа горела и пузырилась от ожогов, а Пантелеимон по-прежнему, обращая лицо к небу, распевал псалмы, восхваляя Бога за эти мучения, которые ему ниспосланы в дар. Как только смысл псалма дошел и до меня, боль от ожогов унялась, а потом и вовсе прошла. Мученику также расплавленное олово никаких повреждений не принесло. На палачей нападали то звериное бешенство, то малодушный страх, а то и столбенели бедняги от явленного им очевидного чуда, растерянно опустив руки.

Наконец, палачи устали. Они, оказывается, тоже люди и ничто человеческое им не чуждо, в том числе усталость после тяжелого трудового дня. Истерзанное тело мученика отнесли в темницу. А тут и я оказался рядом.

- Прости, Пантелеимон, можно с тобой поговорить?

- Конечно можно! - сказал он, взбодрившись. - Мне разговор с христианином только сил прибавит.

- Скажи, пожалуйста, ты испытываешь страх и боль? Или же Господь твое тело сделал бесчувственным?

- Конечно, брат, и страх пронзает и боль меня жжет. Но когда наступает предел терпения, тогда Господь посылает укрепление сил, а Сам с Небес взирает и так ласково улыбается - тогда и страх улетучивается, наоборот - хочется страдать за Христа и появляется уверенность, что любые муки перетерпишь с благодарностью. А почему ты спрашиваешь? Тоже готовишься к мучениям?

- Конечно! Надо же знать, что меня ожидает.

- И верно, брат, христианину без страданий спастись никак невозможно. Только, думаю, что у тебя, Андрей, мучения будут иметь другой вид. Не буду тебя успокаивать, чтобы не расслаблялся, но тебе придется терпеть долго и много. А мучения будут не как у меня, а утонченные и растянутые на годы. И утешение ты будешь получать не так явно, как я, а тихо, почти незаметно, намеками.

Мученик поднял на меня глаза и долгим взором всматривался в лицо. Жестом позвал придвинуться поближе. Я подсел к нему вплотную, ощутив приятный запах, исходящий от его истерзанного тела. Он положил руку в бурых разводах мне на лоб и шепотом помолился. Вблизи я заметил то, что скрывала подвальная тьма: под засохшей кровью раны затянулись и даже рубцов не осталось. Если бы ему позволили помыться, тело его, скорей всего, оказалось вполне здоровым. Между тем от руки мученика внутри моей головы стало что-то происходить. В левом полушарии мозга, ближе к затылку, будто проснулся дремавший паук, шевельнулся, небольно, как щенок, прикусил часть моего очень серого вещества, затрепетал и позорно бежал сквозь черепную кость, кожу, волосяной покров прочь - наружу. Пантелеимон отнял руку, опустил указательный палец в лужицу загустевшей крови и, вежливо извинившись за отсутствие елея, начертал собственной кровью крест у меня на лбу.

- Ну вот тебе моя благодарность, брат, за то, что поддержал меня в узилище. Отныне ты совершенно здоров, и еще много лет поживешь, да послужишь Господу и людям.

- Благодарю тебя, брат мой возлюбленный! Прошу тебя, Пателеюшка, когда взойдешь на Небеса, помолись обо мне.

- Непременно. И ты обо мне. Прошу.

Вошли палачи, мученика подняли с песчаного ложа в пятнах крови и повели наружу. Я остался один, прислонился к стене из грубой каменной кладки и стал молиться Иисусовой молитвой об укреплении великомученика.

Молитва подхватила меня и унесла в детские годы, в блаженные годы моих первых настоящих страданий, "утонченных и растянутых на годы".

Мой нежный ангел

Анжелика, в крещении - Ангелина, Ангел, мой нежный ангел...

Жила она в соседнем дворе, куда я часто приходил играть на спортивную площадку. Там водилась огромная самка сенбернара по кличке Дина, молодая, глупая и шаловливая. Ей ничего не стоило скуки ради запрыгнуть передними лапами на грудь случайного прохожего и облизать ему лицо большим слюнявым языком. Когда она приставала к нам и мешала гонять мяч, кто-нибудь давал пинка и она убегала. А однажды во время игры в волейбол, когда мне удалось на подаче врезать мячом в самого слабого игрока противника, и уже заранее торжествовал победу, услышал я пронзительный детский крик.

Оглянулся, увидел бегущую ко мне девочку лет пяти, за ней следом неуклюже гналась собака Дина. По сравнению с малышкой псина выглядела огромным монстром. Я подхватил девочку, ударил псину кедом в тупую лохматую морду, та нехотя с ворчанием отступила. Девочка испугалась не на шутку, ее трясло, по ножке струилась теплая жидкость, а по моей шее, куда она уткнулась лицом, на ключицу стекали горячие слезы. Под насмешки мальчишек, понес ее на руках. Мне уже доводилось носить девочек с вывихом ноги и растяжением, такое часто случалось в спорте, а бабушка так воспитала, что первым бросался на помощь, потому что был единственным мужчиной в семье, а это обязывает.

- В каком подъезде ты живешь? - спросил я как можно мягче.

- Там, - показала она пальчиком, я нес "туда"; на лестнице снова спросил:

- На каком этаже твоя квартира?

- Там, - пропищало дитя, и еще раз: - там, - то есть на третьем этаже, наконец последнее "там" привело нас к ее двери. Я позвонил - тишина, девочка сказала:

- Толкай.

Я пнул дверь ногой, мы вошли в пустую квартиру. Что же, за ней и приглядеть некому? Вздохнул и понес ее в ванную, умыл заплаканное лицо, снял мокрые платьице и трусики, вытер полотенцем, положил в кроватку, укрыл одеялом. Все это время она прижималась лицом к моей шее и мне стоило большого труда, оторвать ее от себя и успокоить. Я чувствовал себя взрослым мужчиной, сильным и смелым, спасшим маленького человечка чуть ли не от верной погибели. Чтобы успокоить ребенка, я непрерывно говорил:

- Как тебя зовут?

- Ангел.

- А ты не сочиняешь?

- Так меня папа зовет, а мама - Лика, а вообще-то я Анжелика.

- Послушай меня, Анжелика, нельзя убегать от собак, они всегда преследуют бегущего человека - это у них инстинкт такой, понимаешь?