Страница 8 из 25
— У тебя есть еще я, мама.
Но та повторяла:
— У меня нет ребенка, у меня нет ребенка.
Марыся вернулась в школу и стала жить дальше. Но ее мама — нет. Она так и лежит с сих пор в столовой. Марыся делает вид, что все нормально. Что она не сирота. И никому не приходит в голову, что ее маму задавила та же машина, что и Кшися. И Марыся потеряла не только брата, но и маму. Самое ужасное, что этого никто не понял.
Булочки пахли так вкусно, что я купила восемь штук.
— Куда ты подевалась?! — услышала я в дверях. — Почему ничего не сказала?! Гадкая девчонка!
Я протянула маме булки, словно в оправдание, хотя не испытывала чувства вины и по-прежнему хотела убежать.
А маме стало неловко: у нее такая хорошая дочь, а она накричала на нее. И мама прижала меня к себе, но ей не надо было извиняться передо мной, потому что я знала, что все равно убегу.
Когда-нибудь.
С этой пекарней у меня связаны неприятные ассоциации. Над ней жил Анджей, он был старше меня на несколько лет, и когда-то, очень-очень давно, он поймал меня в подворотне и сказал: «Я тебя поцелую». Я подумала, что это противно, он будет засовывать мне в рот язык, так говорили девчонки, и я ответила: «Нет». Но он сказал: «Не бойся», велел приятелям держать меня и шепнул, что любит меня. Он достал носовой платок. Его дружки крепко держали меня за руки, а я решила, что как только он подойдет ко мне, я дам ему пинка. Но он положил носовой платок себе на губы и поцеловал меня, прежде чем я успела ударить его.
С той поры я обходила пекарню за версту.
Если после всего этого я отважилась пойти в эту пекарню, значит, я отважусь и на многое другое.
Тогда, наверное, я в последний раз видела родителей спящими рядом. Вскоре папа снова на год уехал.
— Мы ведь справимся, не пропадем без него, правда? — говорила мне мама, а я кивала: почему бы нам не справиться?
Жизнь ведь не кончается, идет дальше: надо ходить в туалет, чтобы пописать, когда хочется, и есть, когда время обедать, и убирать за собой посуду, и иногда пылесосить ковер в большой комнате. Делать уроки, ходить в школу… Все как прежде, когда нас было трое.
В общем-то ничего не изменилось.
И вдруг я получила в подарок большую куклу, которая была очень похожа на маленького ребенка. Я ехала с ней в трамвае, она начала плакать, какой-то мужчина хотел уступить мне место, и я не знала, что делать: показать ему, что это кукла, — но тогда в другой раз он может не уступить место женщине с ребенком, — или прикрыть куклу одеяльцем и сделать вид, что она живая, пусть знает, что он поступил хорошо, что я ему благодарна.
Я прикрыла лицо куклы одеяльцем.
Мама расплакалась, когда увидела меня с этой куклой.
Не знаю почему.
Ведь это же так приятно, что ее муж и мой отец помнил, как давно я мечтала о такой кукле.
Она была очень дорогая. И я слышала в ответ на свои просьбы: «Нам это не по карману, неужели ты не понимаешь?»
С куклой можно было разговаривать часами, рассказывать ей обо всем.
От нее не услышишь: «Ты сама во всем виновата!».
Или: «Не морочь матери голову, ты что, не видишь: ей и так хватает забот!».
Или: «Уж я тебя знаю, сама спровоцируешь, а потом жалуешься…»
Или: «Ради бога, разбирайся сама, ты уже большая!»
Или: «Какая же ты бессердечная!»
А я хотела, чтобы у меня было сердце.
Семья — это самое важное, ее нельзя завести, а потом ликвидировать, не помнить ней, не испытывать за нее ответственность. «Семья — это святое, — учили меня, вбивали мне в голову. — Отношения между людьми складываются по-разному, надо иметь терпение. И тебе воздастся сторицей».
Помню, как мать ждала отца, как волновалась она перед его приездом.
— Убери комнату, отец приезжает! Посмотри, что у тебя здесь творится, ведь все это отвлекает внимание!
И я убираю свою маленькую комнатку, хотя там не было беспорядка, ну, книги повсюду лежат и тетради, на письменном столе масса разных нужных вещей: вазочка, из которой торчат шариковые ручки и колоски ржи, маленький плюшевый мишка, его шерстка выцвела, оттого что он всегда сидел под лампой, а рядом небольшой подсвечник из Закопане и мисочка со всякими мелочами: скрепки, косточка от персика, сливочные помадки — и я убирала все это в порядок, пылесосила, и вот на столе уже ничего нет. «Как у тебя красиво, доченька! Наконец-то можно сосредоточиться на уроках, — слышала я. — Когда папа войдет и увидит…» Но когда он входил в прихожую и целовал меня, а я пыталась сразу же показать ему свою комнату, мама говорила:
— Отстань, не сейчас, позже, разве не видишь, папа устал с дороги…
И усталый отец садился в большой комнате, а ко мне так и не заглядывал, а ведь я наводила порядок, потому что отец приезжает, и мишка был спрятан, и ни одной мелочи на виду…
— Он потом к тебе зайдет…
И:
— Займись математикой, ты ведь не хочешь огорчать папу!
Тройка не очень хорошая отметка, но вычислять площадь призмы было так скучно…
— Ты же знаешь, сколько мне приходится работать, чтобы у тебя… чтобы ты была… чтобы ты делала…
Знаю-знаю, потому что у меня ведь нет отца, а есть только вечно озабоченная мама. Поэтому когда он входит в дом в следующую пятницу, я должна сделать вид, что у нас все хорошо: улыбнуться, прижаться щекой к колючей щетине.
— Как дела, дорогая?
Мама незаметно сжимает мне руку.
Это значит: «Не вздумай огорчать отца!»
И я говорю:
— Все хорошо, папочка.
И продолжаю делать вид, что все хорошо, пока мы не попрощаемся.
Поэтому я решила бороться за свою собственную семью. То, какой она будет, зависит только от меня.
Если я буду хорошей, он тоже будет со мной хорошим.
Он. Мой муж. Главное слово: будет.
Откуда мне было знать, что моя жизнь сложится так? Что если ищешь того, кто должен беречь тебя и заботиться о тебе, ты словно посылаешь сигнал: «Я слабая».
Откуда мне было знать, что мужчина, который обнимал меня и говорил слова любви, умоляя стать его женой, станет меня бить?
Я считала, что колотят жен мужчины, которые не знают в совершенстве французского и английского, не переводят сложные тексты, не заканчивали институтов, не работают на хороших должностях. Те, которых никто не любит. Простые мужики, проводящие время у пивных ларьков, которые шутят, сплевывая сквозь гнилые зубы: «Кого люблю, того и бью».
Но тот, кто откладывает вечером «Авессалом, Авессалом!»[7] на ночной столик и с волнением смотрит по телевизору документальный фильм о гориллах, а при виде пепельницы в лапе гориллы переживает: «Боже, куда катится этот мир!», — никогда и ни за что не поднимет ни на кого руку.
Я правда не помню, когда это началось. Через какое время после свадьбы.
Может быть, когда к нам приехали на обед его родители.
Я подала говяжью вырезку, запеченную с приправами так, как он хотел, а на столе лежала белая скатерть с вышивкой (Ты думаешь, у меня много денег?!), которую я купила на рынке у Дворца культуры[8], — овальная красивая скатерть, а еще салфетки у каждого прибора, и цветы в вазе — я ни о чем не забыла.
— Простите, — сказал он своим родителям, — в следующий раз Хануся постарается.
Ненавижу, когда он называет меня Ханусей! Да, Хануся постарается, конечно, мясо получилось жестковатое.
Родители смотрят на него с нежностью, он встает, чтобы открыть вино — хорошее, не какое попало, он разбирается в винах, но он забыл открыть бутылку заранее, и, видимо, поэтому рассердился на меня. И он склоняется ко мне и целует меня в макушку, словно говоря:
Посмотрите,