Трепет крыльев

Почему ты не говоришь ни слова?

Почему ты болтаешь без умолку?

На кого Бог пошлет…

Ты помнишь?

Какое это красивое слово, при условии, что есть кому его сказать…

Однажды я переборола страх. Один раз. На Подгалье[6]. Мы с Иоасей после выпускных экзаменов проводили каникулы, как обычно, в горах. Хозяйка попросила меня принести воды из колодца. Мы жили у нее две недели, и водопровод всегда работал, а в тот день что-то случилось.

Иоася ушла в магазин, поэтому мне пришлось одной идти во двор за домом, а там была Очень Злая Цепная Собака.

— Поосторожней только с собакой, она злая, может тебя загрызть! — крикнула мне вдогонку толстуха-хозяйка; щиколотки у нее были отекшие.

Я шла к колодцу осторожно, стараясь не приближаться к собаке. Она лежала возле конуры, всклокоченная, серая, подняв морду и наблюдая за мной. Рукоятка колодца скрипнула, она настороженно повела ушами, а потом положила морду на передние лапы. Страшный зверь не сводил с меня грустного взгляда побитой собаки. Мне было страшно. Я поставила ведро на сруб и посмотрела вниз, как будто там могло быть что-то лучше этого взгляда, но там был точно такой же взгляд, только мой.

Я не хотела, чтобы у меня был такой взгляд.

Ведро с водой покачнулось и накренилось. Оно медленно падало вниз, и мое отражение помутилось. Ручка колодца закрутилась быстрее, я отскочила, собака села, кончик хвоста робко дрогнул. Пустые миски с зеленоватым налетом плесени стояли возле нее. Я вытянула еще одно ведро, вода была прозрачная и холодная. Цепь дрожала, собака тоже, вода блеснула на солнце, когда я переливала ее из привязанного цепью к колодцу ведра в пустое. Пес заскулил. Одно, второе… Все. Я взялась за ведра, они были тяжелые. Я обернулась к дому. Поскуливание перешло в тихое подвывание. Умоляющее. Я поставила ведра на землю, вода плеснула мне под ноги. Я подошла к мискам. Пес попятился и съежился, и только эти глаза… Миска была облеплена чем-то жирным и вонючим. Я вернулась к колодцу и скребла ее песком, пока из-под корки грязи не показалась белая эмаль, отбитая в нескольких местах. Я налила в миску воды и поставила рядом с собакой, хотя знала, что она может наброситься на меня и вцепиться зубами в горло.

Пес прижался к земле. Прильнул.

Кончик хвоста… шевельнулся чуть-чуть.

Я протянула руку.

Он медленно поднял голову.

Я знала, что он укусит меня.

И замерла.

Холодным носом он прикоснулся к кончикам моих пальцев, а потом отошел назад и принялся хлебать воду. Он пил и пил, пока не выпил все… Потом он взглянул на меня еще раз, и я протянула к нему руку. Ему необходима была уверенность.

Мне тоже необходима была уверенность.

Вечером я прокралась во двор, к собачьей будке, с куском хлеба и колбасы, припрятанными от хозяйки. Пес гавкнул, а потом увидел, что это я, распластался на земле, а он был большой, и заскулил. Он прижал уши, и у меня промелькнула мысль, что я никогда не буду скулить и поджимать хвост.

У него были тяжелые лапы, черные от грязи. Он в миг сожрал хлеб и колбасу, а потом облизал мне теплым языком лицо. Когда я присела рядом, он перевернулся на спину и выставил напоказ свой живот, серый от грязи, и я погладила его по животу. Это не его вина, что он такой грязный. Его наверняка никто никогда не гладил, а он под этой коркой грязи все ждал и ждал…

Вероятно, я была на него похожа. Я тоже ждала. Все должно было начаться завтра.

С завтрашнего дня мир должен был стать хорошим. Завтра я должна была что-то увидеть, решить, изменить. Завтра все будет лучше.

Не сегодня.

И тут вышла хозяйка, крикнула что-то, и собака тотчас встала в полный рост, между мной и нею, и начала рычать. Из сеней вышел хозяин. Он был так пьян, что едва держался на ногах, а в руке крепко сжимал палку.

— Отойди, она человека может сожрать, отойди, дурочка!

Хозяин сделал шаг вперед, и пес молнией метнулся к нему на всю длину цепи, а цепь потянула его назад, как будто за нее кто-то дернул.

Я бы не хотела, чтобы со мной было так. Ни за что.

Сегодня я привела бумаги в порядок: все старые телефонные счета, за газ и за электроэнергию, все старые банковские выписки, все давнишние справки и квитанции за заказные письма людям, которых я не знаю, — все это я просмотрела, рассортировала, а потом выбросила, внимательно проверив даты. Я оставила только последние извещения из банка.

Три тумбочки теперь пусты. Ты даже не представляешь, сколько там было пыли!

Не знаю, что делать со старыми монетами: они мирно лежат в жестяной коробочке от сигар, каких уже давным-давно нет на свете — ни коробочек, ни сигар. Я их оставила пока. Они не представляют никакой ценности, но как-то жалко выбрасывать.

Когда я была маленькой, у меня была похожая коробочка — продолговатая, намного больше и длиннее, чем эта; понятия не имею, для чего она изначально предназначалась. Я складывала туда птичьи перья, найденные на улице, или на пляже, или в траве, или на балконе, и красивые камушки. Словно одно должно было уравновешивать второе: желание летать с приземленностью.

У меня было много перьев, даже одно павлинье, оно лежало на самом дне — нежное, овальное, и переливалось золотом и изумрудом, я очень его любила, хотя со временем от долгого хранения у него стали загибаться волосики по краям. Каждое перо, даже голубиное, если присмотреться к нему на солнце, оказывается цветным и очень красивым, каждое. И серые тоже.

Камни я заворачивала в папиросную бумагу от апельсинов, потому что она хорошо пахла. Не знаю, что потом стало с этой коробочкой, не помню.

Я мало что помню из детства. Как будто сразу стала взрослой.

Как будто незаметно для всех выросла.

— Ах, какая ты большая! — крикнул кто-то, увидев меня. Это я помню.

Действительно, я была уже большая. Но рана выросла вместе со мной. Дыра в боку росла и становилась все более ощутимой.

Однажды ночью я проснулась и решила убежать из дома. Пошла в комнату родителей. Они спали. Я не стала их будить, они, конечно, не разрешили бы мне уйти. А может, как раз и разрешили бы. Любое решение причинило бы мне боль: если б разрешили, то это значило бы, что они тоскуют по той — отрезанной, а я — всего лишь остаток. Я смотрела на их спящие лица. Они не выглядели счастливыми.

Я не хотела так выглядеть.

Если бы они позволили мне уйти, то получилось бы, что я их послушалась. А мне хотелось сделать что-то им наперекор. То есть остаться с ними, чего они на самом деле хотели.

Я живу на острове, на котором все лгут. И раз я нахожусь на нем, значит, я тоже вру, говоря, что все лгут, то есть я говорю правду, но если правда то, что все врут, то я тоже вру, говоря, что все врут, то есть говорю правду…

Мама спала спокойно. Голова у нее была запрокинута, словно она смотрела на коврик, висящий над кроватью. Но она не смотрела на коврик, потому что глаза у нее были закрыты. Ее правая рука была засунута под подушку. Отец лежал спиной к ней. Он занимал больше места. Раскинулся на постели. Я не хотела, чтобы кто-то лежал спиной ко мне и занимал больше места. Я подумала: «Я люблю вас, а может, это не я вас люблю, потому что, может, я — это не я. Когда вернусь, я буду это точно знать». И я бесшумно закрыла за собой дверь.

Но я не убежала, тогда еще не убежала. Я потихоньку спустилась вниз. Открыла дверь и вышла на улицу. Было действительно очень рано. Из пекарни на углу доносился запах свежего хлеба и булочек-попочек. Больших, с хрустящей корочкой и ложбинкой посредине. Однажды утром из этой пекарни выбежал брат моей лучшей подруги, и его задавила машина. Булки рассыпались по асфальту, а он лежал мертвый. Его мама легла на софу в столовой и сказала: «Я потеряла ребенка, у меня больше нет ребенка…». Она словно забыла, что у нее есть еще дочь. Она уже много лет не встает с этой софы. Марыся сидела с ней первые месяцы и говорила: