Чистый четверг

Звякнуло ведро… Потолок белый, а на нем зайчики отражаются от студеной воды.

– Пить, – сказал я, но оказалось, что не сказал, а пискнул.

– Господи, очнулся, – запричитала бабка Аксинья.

– Сыночек, – надо мной склонилось исхудавшее, словно из него кто-то выпустил воздух, материнское лицо.

– Ну что, сынка, показал задницу безносой? – захлопал надо мной красными глазами отец и шаркнул ладонью по небритым щекам.

Весь день они подходили ко мне и смотрели на меня глазами, похожими на Красавкины: добрыми и со слезой.

А вечером, как всегда, бабушка встала на колени перед образами. Она не знала, как я теперь понимаю, ни одной молитвы и сочиняла их, а вернее, сотворяла каждый раз заново. Вот и сейчас я с удовольствием вслушивался в ее хрипловатый, простуженный голос: «Господи, спасибо тебе за мальца. А и то правда, на что он тебе нужен: ни ума, ни силы. Уж коли нужна тебе душа грешная, не побрезгуй, возьми мою. Мне уж и пора предстать перед очи твои, призови. А ему дай оклематься, подняться, жизни отведать. Ведь нет яда слаще ее. Да прошу тебя, Боже, поласковее прими душу рабы твоей грешной вновь преставленной блаженной Зинаиды… Дай ей, Господи, отдохновения. Она заслужила за муки свои покоя. Спаси и сохрани нас, грешных…»

– Бабушка, – слабо заговорил я, – а что такое «вновь преставленная раба Божия»?

– А ты не спишь, касатик? – еще не остыв от сотворения молитвы, зашептала она. – Пока ты в тифозной горячке горел, беда у нас приключилась великая. – Бабка Аксинья мелко-мелко закрестилась. – Прибрал Господь Зинаиду, не иначе, как в рай прибрал, сердешную. Да… Безродную мытарицу…

– Как, – перебил я бабку, – она что же, умерла?!

– Умерла, внучек, умерла, – всхлипнула бабушка, – и похоронить-то было некому, миром похоронили.

– А что же, у нее и родных не было?

– Как не быть, были, но она же из сосланных, они из-под Камышина. Страховы тоже оттуда. Вот Варвара и рассказала, что какой-то нетопырь оговорил ихнюю семью, Зинаидину, значит, – бабушкина голова мелко тряслась, – она из большой семьи, но из работящей. Вот у них и был достаток в доме. Кто-то, видно, позавидовал, чтоб ему ни дна ни покрышки! Мол, кулаки, они. А какие же они кулаки, когда у них на двенадцать душ два живота – одна корова да одна лошаденка? – Бабушка гладила меня по голове своей большой, но теперь такой слабой ладонью. – От тюрьмы да от сумы, касатик, и Бог не убережет, если злой навет кто наведет. Вот их с мужем да сеструху ейную с мужем и посадили. Стариков-то, родителей, трогать не стали, а детей у них, как у врагов народа, отобрали – и в детдом. – Глаза у бабушки слезились, и по морщинам стекали капельки, которых она не замечала. – Муж после тюрьмы-то не зажился здесь на поселении. Она его, как похоронила, еще держалась, а как узнала, что детдом, где их детки были, не успел эвакуироваться и его разбомбили, так и повредилась в уме. И не так, чтобы дурой стала, а словно заснула, да так и спала с открытыми глазами.

– Бабушка, – опять собрался с силами я, – а почему же она умерла, тоже тифом заболела?

– И… милый… коли бы так, а то ведь мученическую смерть приняла. Вот как ты тут маялся, спасибо ей, страдалице, что успела тебя привести, а то неизвестно, куда бы ты больной убрел-то, – бабушка опять стала дрожащей рукой гладить мое исхудавшее лицо. – Как уж она в тот вечер на вашем катке оказалась, и не знаю…

– Да она всегда смотрела, как мы катаемся…

– Ну да, ну да… Эта-то шлындра начальникова со своими куклятками на коньках каталась. Ее птахи за руки взялись, да по речке бегом на коньках, а тут, откуда ни возьмись, Зина. – «Русалка их манит, русалка», – как закричит она – да за ними. А они знай смеются, да вперед, а там – полынья еще затянуться не успела, мужики для какой-то надобности вырубили. Вот они туда и бульк, как два камушка, а Зинаида – за ними. Их-то вытолкнула, а сама… – Бабушка широко распахнула глаза, словно видела все, о чем рассказывала.

От слабости ли болезненной, от совести ли больной, но заплакал я.

– Ничего, ничего, ты поплачь, касатик, а ангел ей-то, Зинаиде, передаст, что есть на Земле душа, по ней скорбящая, а это всякой душе надобно… А как же? – задумалась о чем-то мне непонятном бабушка. – А я еще помолюсь.

Я спрятал лицо в овчину и долго-долго плакал. Бабушка, утирая глаза фартуком, тоже всхлипывала, все что-то шептала. Устав от слез, я услышал:

– А так мы за все тебе премного благодарны, Господи, и за победу, и за то, что одеты-обуты. Дай Бог вот только, чтобы весна дружная, да пораньше посадить картошку-капусту чтобы чуток отъесться, да этих желторотых откормить. И еще прошу тебя, Господи, о милости великой: дай Бог, чтобы Сталин не болел, дай ему, Боже, здоровья и долгих лет жизни. Аминь.

Степан и Стефания

Рассказ

Зачем он женился на ней?.. Потому ли, что пришло время и родители решили, что ему пора быть женату, а, может быть, потому что она равнодушно отвела от него прекрасные глаза и отвернула надменное лицо польской красавицы? Он бесцеремонно разглядывал ее аккуратное, но простое и явно не новое платье, а когда она, получив разрешение родителей, тихо пошла из комнаты прочь, Степан с какой-то зловещей радостью обнаружил, что она хромоножка. Но даже хромота не делала ее походку неопрятной или уродливой. Была какая-то ломкая грация в ее шаге.

Что больше всего всегда раздражало его в ней? Изысканное имя, которое он сразу же переменил на более привычное для жизни на хуторе. Он стал ее звать Степанидой. Пару раз ее брови взлетели в недоумении вверх, но потом она откликалась на его зов.

А, может, его раздражала ее гордая смиренность? Она ни разу не сказала ему «нет». На все его замечания она реагировала сразу же, с первого слова, и никогда не повторяла ошибки. Где, кто научил ее всем премудростям крестьянской жизни? Воспитывалась она в доме учителя, и было странно, что все ей словно подсказывала интуиция еще до того, как он впадет в привычное раздражение, и она делала, пусть и неумело, но именно так, как это было должно.

Зеркала в доме Степан не держал, он и так знал, что Бог над ним не очень тщательно поработал. Не было, видно, времени у Господа на отделочные работы. Огромная голова на нелепом квадратном теле. Вечно торчащие в разные стороны волосы. Глаза, как два буравчика… Хоть бы рост выручил, но и в этом Господь обделил.

Что же испытывал Степан к своей молодой жене? Можно ли найти определение тому чувству? Ему было больно, ему всегда было больно видеть ее во всей не проходящей ни от тяжелой работы, ни от постоянных родов красоте. Она не полнела от родов, наоборот: после каждых родов она опять становилась хрупкой панной, а в глазах ее, как в родниковом озере, все больше настаивалась загадка ее долготерпения.

Степан был из очень богатой семьи, и ему можно было жить в центре села, но он специально поселился на хуторе. Первый раз так случилось, что первого ребенка Стефания приняла у себя сама, а потом для Степана стало привычным, что она могла вернуться с поля с кулечком их нового ребенка. Он только подходил убедиться, что и в этот раз она опять родила очередного своего ребенка. Дети рождались один за другим, и все были точь-в-точь мать, и Степану казалось, что именно в их глазах он видел какой-то старчески мудрый упрек ему, и он не понимал и не хотел понять, за что.

Дети ее были тихими и странными, как и их мать. Они умели никогда не шуметь, не путались под ногами, как обычные дети, а едва начинали ходить, как тут же принимались помогать матери, понимая ее с полувздоха, полувзгляда.

Нельзя сказать, что ее молчаливость тяготила Степана, он и сам был не болтун, но порой он ловил мимолетный обмен улыбками между матерью и детьми, и такая нежность, и такая боль была в этой тайной связи их, что Степану становилось стыдно, словно он подсмотрел что-то тайное, ему не положенное. Хоть бы один был в него, чтобы у него, как у мужиков – все понятно, грубо, весомо. Так ведь нет, ядрена вошь! Все панычи, все и в крестьянских рубахах хоть сейчас на бал, а не навоз чистить. А и чистили, как миленькие чистили, да еще и сверх того, что нужно, чтобы неповадно было…