Чистый четверг

Однажды Степан вернулся раньше времени из села, не ждали его, и ему показалось, что он в задумчивости попал не на свой хутор. Из хаты доносилась песня, звуки скрипки. Степан не хотел прятаться и красться к собственному дому, как… Словом, он подошел к окну и увидел, что все семейство, словно умытое солнцем, сидит вокруг матери, а Стах, его старший, играет какую-то тихую, но веселую песню, и они все, мать, и оба сына, и три дочери, поют. Степан затаился и с удивлением увидел, что дети, передавая друг другу скрипку, играли и пели, а Стефания светилась.

Она светилась таким ясным, спокойным и достойным светом, что Степан закрыл глаза и отошел от окна. Он зачем-то вернулся в село, зашел в шинок и первый раз пришел домой пьяный.

И здесь она повела себя так, что ему не в чем было ее упрекнуть: она помогла ему раздеться, уложила в постель.

Степану казалось, все его беды, все его неудачи были связаны с тем, что он когда-то неизвестно зачем женился на этой чужой и непонятной женщине.

Когда в село пришли немцы, это из-за нее он потерял своего старшего сына. Собственно, немцы докучали не более, чем свои, бендеровцы, которые точно так же могли прийти и отобрать последнее, но временами на немцев нападала боязнь партизан, и тогда они лютовали. А Стефания отправилась в село обменять свою единственную нарядную кофту на сахар. Стах узнал, что немцы устроили облаву, и побежал в село, чтобы встретить мать, и в страхе за нее не послушался приказа остановиться и предъявить документ. Все его мысли были заняты ею.

Не велено было немецкими властями хоронить тех, кто ослушался приказа и кого застрелили в тот день. Слава Богу, удалось Степану уговорить полицая Хмару за кусок сала, и им разрешили через три дня ночью забрать и похоронить сына.

Даже тогда она не плакала. Да что тогда, она не плакала никогда. Это на Степана наводило тоску и ужас перед силой ее характера.

Когда после войны по чьему-то наговору их обвинили в пособничестве бендеровцам только за то, что они так же, как и все другие, вынуждены были отдавать последние куски этим лесным людям, она, собирая свой нехитрый скарб в страшную дорогу на дальний север, на поселение, не проронила ни слезинки.

Боже милосердный… Что это была за дорога! Умирали старухи, дети, не выдерживая холода, голода… Она и тут не роптала, не плакала, ей удавалось и среди этого ужаса быть словно только что умытой. А дети, в отличие от иных, не плакали и не просили есть, а молча угасали один за другим. Степан скрипел зубами и рукавом отирал мокрое лицо, а она не плакала. Только глаза ее становились пронзительно синими и бездонными, и смотреть в них было невозможно: океан мировой скорби не вместил бы в себя всей боли, какая была в них. Одного сына привезли они с собой на север живым. А вскоре родилась их последняя дочь.

Тут уже, на севере, совсем было отнялась нога у Стефании, но вскоре она поднялась и все-таки стала ходить, волоча левую ногу. Как бы ни было ей трудно, всю работу и по дому и в огороде продолжала делать. Степан не считался с ее хромотой. Спокойно, неумолимо требовал от нее выполнения всех домашних дел. И в те редкие минуты, когда она вдруг позволяла себе прилечь, он находил ей работу, и она безропотно поднималась и, все больше волоча ногу, молча выполняла все, что было нужно.

Дети выросли незаметно, времена изменились. Степан как-то заговорил о том, что можно вернуться домой, на Украину, но Стефания спросила его:

– А кто нас там ждет, кому мы нужны? Хотя и здесь мы никому не нужны. Не перенести мне уже переезда.

Степан больше не возвращался к этому разговору. Жизнь все быстрее и быстрее стала катиться под горку. Дочь закончила школу, а потом – институт, да так и осталась в городе. Сын тоже после музыкального училища закончил консерваторию, только в отпуск заезжал в родной дом. У всех свои заботы. Правда, звали они родителей к себе, но Степан не мыслил своей жизни без хозяйства, без коровы, без огорода. И продолжал жить по-своему.

В последнюю осень у Степаниды совсем отнялась нога, и она собирала картошку, чуть не ползая по холодной земле. Степан словно не замечал, как ей трудна была эта работа. Соседи осуждающе смотрели на него, предлагали помощь.

– Не надобно нам помощи, – отрезал Степан.

После сбора картошки Стефания слегла и больше не поднялась. А через три недели ее не стало.

Похоронили ее, как подобает: отпел поп, поплакали дети. Степан не плакал, но с недоумением смотрел на чужое и словно помолодевшее, необыкновенно спокойное, даже умиротворенное лицо жены. Первые два дня он привычно кричал: «Стэпа, подай…». Но только слезы дочери и больные глаза сына встречал в ответ на свой зов. На третий день он лег на их общую кровать, на которой они проспали бок о бок больше сорока лет, и больше не повернулся, не откликнулся на просьбы сына и дочери, на их мольбу и уговоры, отталкивал пищу и отрешенно молчал.

Как он раздражался на их попытки вернуть его к жизни. Они ему мешали, они его отвлекали…

Боже мой, как хороша была эта полька! Сердце его зашлось от горячей волны непонятного и незнакомого чувства. Больше всего в жизни он боялся, что она посмеется над его смелостью попросить ее руки. Чтобы такая раскрасавица да согласилась выйти за него… да никогда не бывать такому счастью.

Степан увидел свое некрасивое лицо, покрытое румянцем стыда и ожидаемого позора, но она не отказала. А может, мать настояла – все-таки единственный сын Герасима Данильчука. Свой лес…

Как хороша она была в белом наряде невесты!

Степан был почти счастлив. Он исподлобья смотрел на свою невесту. А когда поп обвенчал их и он должен был поцеловать молодую, как удар хлыста был для него ее испуганный взгляд. Он еще минуту назад был так счастлив, что совсем забыл, как смешон в вышиванке с торчащими непослушными волосами. Был момент, когда ему казалось, что он и сам стал красивым, как эта прекрасная полька. Но когда она отшатнулась от него, сердце его упало и разбилось у ее ног. У него немели губы и пальцы рук, когда он думал о ней. Потому и стал изнурять себя работой, чтобы сердце не разорвалось от нестерпимого желания все бросить и побежать туда, где была она в своей всегдашней спокойной отдаленности от всех, от всего мира, а больше всего – от него.

Степан не верил себе, когда увидел, что жена понесла от него дитя. Он был счастлив. Одна только мысль не давала ему покоя: «А вдруг не разродится, вон она какая худенькая да бледная». От мысли, что она может умереть, ему становилось так смутно на душе, что он, переборов в себе отвращение, пил… Пил много и сумрачно. Даже ночью он просыпался от мысли, что в последний миг перед венчанием воскресший отец Стефании говорит ему: «Посмотри на себя, пся крев, а потом сватайся…». Он просыпался, садился на кровати и долго смотрел на свою панну. Если бы она когда-нибудь почувствовала, что творится в его страдающем сердце! Он вначале хотел отправить жену в село, чтобы она родила там, но от мысли, что не будет ее видеть день или два, его сердце каменело.

«Ничего, приглашу бабку, пусть поживет на хуторе какое-то время, пока разрешится… Стэпа», – даже про себя он переименовал ее, чтобы хоть чуть-чуть опустить ее до себя.

В тот день он пошел за бабкой-повитухой. Непонятно, почему так тяжело было у него на сердце. Когда же вернулся с повитухой, то поначалу не понял, почему она лежит. Лишь когда пискнул ребенок, в глазах его потемнело. Он убежал в лес, словно лось, бегал по бурелому, плакал, смеялся. Похоже было, что на него нашло затмение. Но потом, умывшись в холодном лесном ручье, он пригладил свою дикую шевелюру, с отвращением посмотрел на свое отражение в ручье и вернулся домой с заранее припасенным подарком – куском ткани для его первого сына – Стаха. Он неловко потоптался перед кроватью жены, посмотрел на услужливо поднесенного повитухой ребенка. Губы его кривились от комка в горле, который он никак не мог проглотить. А потом ему втемяшилось, что если не она сама будет принимать у себя своих детей, а кто-то чужой, то либо с ней, либо с ребенком случится беда. Когда она молча начинала готовиться: ставила воду, расстилала белые простыни из отбеленного льна, он чувствовал, что опять что-то похожее на сумасшествие начинает овладевать им. Он убегал в лес и рубил, крушил деревья, пока сердце ему не подсказывало, что все кончилось, и ни разу не ошибся.