Чистый четверг

Однажды пароход не прошел мимо, а причалил к пристани. Он оставил на берегу красавицу:

– Артистка, – прищурил свои зеленые глаза всезнающий Санька, – глянь-ка, какие туфли.

Да, такого я еще никогда не видел: на артистке были белые туфли с дырочками и на стеклянных каблуках, отчего она словно парила над землей. Даже дырочки на ее туфлях были не такие, как на моих многострадальных ботинках, а для украшения.

– Крымдышин, – показал Санька на голубое платье незнакомки. – Когда сеструха замуж пойдет, мать ей обещала такое. Ты рот-то закрой, а то ворона залетит…

«Какой там крымдышин… – стучало мое сердце где-то у горла, – наверное, ее платье было сшито из речного тумана. Вот такой и была та, Митяева русалка. За такую и я бы в речку…».

Артистка оказалась женой нового начальника лесосплава. Он поднял и поцеловал двух совершенно одинаковых белобрысых девчонок, а потом подошел к ней… Я даже зажмурил глаза: немыслимо было представить, что он посмеет прикоснуться к ней…

А матросы выносили бесчисленный багаж. Мы впервые увидели такое количество сумок, чемоданов, у нас для этих целей были деревянные сундучки. Ребятня с готовностью бросилась помогать нести, Зина тоже потянулась за сумкой, но я выхватил ее, стараясь прикрыть дурочку от взгляда красавицы. Мне стало страшно, вдруг Зинино убожество испугает красавицу, и та уедет от нас.

С того дня Саня напрасно ждал меня на бревнах, я крутился возле дома начальника лесосплава. Я старался стать им полезным: сбегать в магазин, помочь домработнице. В конце концов они привыкли ко мне.

– Какая милая мордашка у этого замарашки, – говорила грудным голосом красавица. Она брала меня за подбородок своими душистыми руками. – Посмотри, – обращалась она к мужу. – Только вот цвет лица землистый какой-то: наверное, в младенчестве плохо кормили. – Она задумывалась и продолжала. – А лицо на диво тонкое…

И я никак не мог разобраться в своих чувствах: обижаться ли мне, что я замарашка, или радоваться тому, что у меня тонкое лицо.

А вообще-то она могла говорить что угодно, только бы иногда прикасалась ко мне своими душистыми руками, пахнущими лесом, в котором цветут ландыши, и у меня кружилась от этого голова. Было странно, что живое тело может источать такой дурманящий запах. Это уже взрослым я узнал о существовании духов, а тогда был потрясен. Еще недавно мне нравился запах маминых рук, которые пахли рыбой и сеном.

Как на крыльях, я летел в этот двор, где, подставив лицо скудным лучам северного солнца, сидела в гамаке она. Мне нравилось в ней все, даже и то вполне естественным казалось, что она ничего не делала: привезла с собой домработницу. Да ведь для нее я и не мог придумать лучшего занятия, чем созерцание нашей красоты. Время застывало рядом с ней. Оно становилось тягучим, медленным. Я пытался следить за ее взглядом, когда красавица смотрела на другой берег, где темнел серебряный бор. Вот она вслушивается в журчание ручья, сбегающего у их дома в реку, и, словно муха в янтаре, я сам застывал в немом восторге своего непонятного чувства.

Я был счастлив выполнить любую просьбу: поднять ножнички, улетевшую закладку.

Но не только меня тянуло к этому дому.

– Это что еще за чучело? – показала как-то хозяйка дома на серую тень за забором.

– Да это Зина-капуста. Она чокнутая, – сказал я. – А так ничего, добрая.

– Дура, что ли? – спросила красавица.

– Нет, не дура, а блаженная. Так моя бабушка говорит.

А Зина, почувствовав, что речь идет о ней, подошла ближе, улыбаясь.

– Что за лохмотья на ней? Она что же, нигде не работает, живет на милостыню? – обтачивая ногти, спросила моя артистка.

– Нет, она чистит помойки и сортиры.

– Ты хочешь сказать туалеты, – сморщила она свой нос.

– Ну да, тувалеты, – эхом ответил я.

– Что ни говори, но намного гуманнее было бы освободить общество от таких вот, – брезгливо скривила губы красавица.

– Гуманнее, – повторил я непонятное, но почему-то показавшееся мне страшным слово.

– Вели ей уйти, – ласково улыбнулась мне она.

Я долго шел к забору. Как бывает в страшном сне: идешь-идешь и все на одном месте.

– Пошла вон, – неожиданно даже для себя зло крикнул я Зине. – Слышишь, пошла вон, – голос у меня вдруг сорвался на визг.

А потом была зима. Что это была за зима! Мы, лесосплавские мальчишки, набивали на деревянные коньки металлические полоски от консервных банок и привязывали их к валенкам. На реке, неподалеку от нижнего склада, там, где от фонаря падал свет, мы расчистили маленький каток. Я даже плохо слушал своего любимого учителя литературы, потому что думал о том, когда же наконец побегу туда, на реку. Мне и только мне было позволено нести настоящие коньки на ботинках, возможно, потому, что лучше меня из мальчишек никто не катался.

– Бесстыдница, – плевали лесосплавские бабы вслед, – совсем бы разделась. – Но громко высказываться не решались: все-таки жена начальника.

Я же ничего красивее не видел. Ее розовый костюм был оторочен мехом. На ней была коротенькая юбка, как у фарфоровой балерины, которая невесть какими путями попала в наш деревенский дом.

– Ты чё, в холуи нанялся, – преградил мне как-то дорогу Саня, – втюрился, что ли, в эту…?

– Ах ты гад! – впервые почувствовал я такую ненависть, что от нее зазвенело в голове. – Ты про кого это так?

– А, конечно, б… Вон выставила ляжки наружу, – сплюнул Санька и побледнел. Я размахнулся и вмазал в его курносый нос. Кровь брызнула на снег, но мне было его не жалко.

– Ты мне больше не друг, – зажал Санька снегом нос.

– А я плевал на тебя, – с трудом разжал я непослушные, словно замерзшие, губы.

Что он понимал в красоте, этот рыжий Санька?.. Разве он может понять, как здорово, взявшись за руки, нестись с ней по кругу крошечного катка? Только огоньки на берегу мелькают перед глазами, и ее румяное лицо с золотыми завитками на лбу… Как можно на такую красоту этаким словом? «Дурак, ой дурак», – уже беззлобно думал я о Саньке.

Впервые после войны нам в школе дали подарки. От такого богатства у меня просто закружилась голова: конфеты, настоящие, обсыпанные сахаром, орехи и печенье. Я сразу же подумал, что отнесу подарок ей. В длинной до полу шинели отца, на мой взгляд, делающей меня настоящим мужчиной, прижав к груди кулек, из которого съел только одну конфету, я прибежал к единственному для меня во всем поселке окну. Давно не было таких морозов даже в нашем студеном краю. Ветер сбивал с ног, брови и ресницы мои заиндевели.

Заглянув в окно, я увидел аквариум с золотыми рыбками, а сразу за ним елку, на которой висели орехи, яблоки и еще золотые шары. Потом уже я узнал, что это были апельсины. Но это было потом, в другой, взрослой жизни. Отсюда, с улицы, аквариум и елка казались одним неземным миражом.

Холода я не чувствовал и старался рассмотреть в проплывающих тенях ее, и я увидел… Она была с распущенными волосами, так наши замужние бабы никогда не ходили, да и девки тоже косы заплетали. Но ей и это очень шло. Иногда ее лицо проплывало где-то рядом с золотыми рыбками… Но вот с обратной стороны аквариума я увидел огромные глаза одной из близнят.

«Заметили, – мелькнула мысль, – надо бежать. Положу только на крыльцо кулек и… Но там так тепло», – я вдруг почувствовал, как замерз.

Кто-то вышел на крыльцо, и мое сердце подскочило к горлу: «Она?»

– Мальчик, – услышал я голос их домработницы, – иди сюда, тут тебе хозяйка милостыню велела передать.

Улыбаясь и еще ничего не понимая, я шел к крыльцу.

– Вот, на, – сунула она в мои замерзшие руки яблоко и еще что-то, что посыпалось к моим ногам. – Ну, что же ты не держишь? Да у тебя нос и щеки побелели. Иди домой, иди с богом, – она подтолкнула меня с крыльца. Но идти я не мог: что-то странное произошло со мной, словно чьи-то холодные руки сжали мое сердце.

Я не удивился, когда кто-то накрыл мои плечи и, ласково и непонятно приговаривая, повел за собой.