Под прикрытием

Сам Маршалл этого не понимал – он просто не думал ни о чем другом, кроме своей потери. В какой-то момент в его сердце затеплилась было надежда, что ребенок мог уцелеть, и психологу пришлось со всей определенностью сказать ему, что этого не случилось. Чтобы спасти еще не родившегося младенца после того, как его мать погибла, необходимы стационарное больничное оборудование и квалифицированные специалисты, а ни того ни другого в лагере не было.

Услышав эти слова, Маршалл еще раз убедился в своей правоте. Рауль убил и Палому, и ребенка, чтобы лишить своего бывшего помощника всего, что́ он любил и что́ было ему дорого, и теперь Пабло Эчеверрия был так же мертв, как если бы Волк всадил пулю ему прямо в сердце. Без Паломы ему незачем было жить, и он умер. От него осталась только пустая оболочка, которая откликалась на имя Маршалла Эверетта.

После того как он узнал о трагедии, Маршалл пробыл в Спеццентре еще с неделю. Все это время его продолжали опрашивать разного рода специалисты из аналитического и оперативного отделов УБН, но Маршалл уже рассказал почти все, что было ему известно, поэтому речь теперь шла только о подробностях, которые кому-то хотелось бы уточнить. На вопросы он отвечал, но чисто машинально: Маршалл чувствовал себя опустошенным, выжженным внутри и не испытывал ни интереса, ни раздражения по поводу того, что ему снова и снова приходится повторять одно и то же. Он вообще ничего не чувствовал; оплакав Палому и ребенка, Маршалл словно окаменел, и теперь его ничто не трогало и не волновало. Даже когда в конце третьей недели ему наконец объявили, что все его отчеты надлежащим образом записаны и что отныне он может быть свободен, Маршалла это не особенно обрадовало. Идти ему все равно было некуда, хотя ему и вручили ключи от казенной квартиры в Джорджтауне – в здании, где обычно жили агенты, вернувшиеся с заданий.

Не воодушевляла его и новая работа. УБН предоставило ему место консультанта в одном из отделов Пентагона, специализирующемся на Латинской и Южной Америке, где Маршалл с его знаниями и опытом мог бы принести немалую пользу. Увы, для него это было равносильно смертному приговору. Просиживать штаны за столом, в то время как всем своим существом он рвался обратно в джунгли, было настоящей пыткой, поэтому в первый день Маршаллу пришлось едва ли не силой заставить себя явиться на рабочее место.

Это был холодный и снежный день в самом конце февраля. Кабинет, куда провели Маршалла, показался ему таким же неприютным и пустым, как вся его жизнь. Он родился и вырос в Сиэтле, но после автокатастрофы, в которой погибли его отец и мать, покинул родной город, чтобы больше туда не возвращаться. Сразу после колледжа Маршалл попал на курсы подготовки оперативных работников УБН, где, несмотря на сравнительно юный возраст, продемонстрировал блестящие успехи. Почти сразу после окончания подготовки Маршалл начал работать под прикрытием и теперь, шесть с небольшим лет спустя, у него не было ни семьи, ни близких друзей, ни родного дома. Возобновлять контакты с теми, кого он знал до отъезда в Эквадор, Маршалла не тянуло, поэтому, когда он заканчивал работу в отделе, ему было совершенно нечем занять свободное время.

Да и на работе Маршалл предпочитал ни с кем не общаться. Утром ему на стол ложились отчеты и разведывательные сводки, которые он прочитывал, а потом писал к ним подробный комментарий. Маршалл отлично знал страны, о которых шла речь, знал людей, которые их населяли, и мог с достаточной степенью вероятности предсказать, как они поведут себя в тех или иных обстоятельствах. О наркоторговле в Колумбии и в других государствах, где ему приходилось бывать по поручению Рауля, Маршалл мог и вовсе читать лекции с примерами из жизни, но подобного от него никто не требовал. Более того, пентагоновские документы, которые ему приходилось читать, имели отношение не столько к наркоторговле, сколько к политической обстановке в регионе, поэтому он тщетно искал в них хотя бы малейший намек на следы исчезнувшего в джунглях Волка. После налета на лагерь Рауль как провалился сквозь землю, и Маршаллу пока так и не удалось его обнаружить.

К середине весны Маршаллу стало казаться, что он просидел в пентагоновском кабинете как минимум сотню лет. Он и чувствовал себя столетним стариком, а ведь ему только недавно исполнилось двадцать девять. День рождения Маршалл не праздновал – ему было все равно. Он провел его в казенной квартире, сидя, как всегда после работы, в одиночестве перед телевизором, по которому показывали какой-то спортивный матч. Лишь изредка Маршалл позволял себе сходить в расположенный неподалеку от его нового дома колумбийский ресторан, чтобы попробовать знакомые блюда и поболтать по-испански с официантками. Он так хорошо владел языком, что его не раз спрашивали, откуда он родом. И всякий раз Маршалл неизменно отвечал – из Боготы. Это было намного проще, чем объяснять, почему он говорит на испанском как на родном, и сотрудники ресторана действительно считали его колумбийцем. Маршалл их не разубеждал. Ему все чаще казалось, что с латиноамериканцами у него гораздо больше общего, нежели с жителями США.

Билл Картер не забыл о Маршалле. Время от времени он звонил ему, чтобы справиться, как идут дела, хотя отлично знал, что со своей работой в аналитическом подразделении Министерства обороны Маршалл справляется блестяще. На более продолжительные разговоры с бывшим агентом мужества Биллу не хватало. В Маршалле было что-то такое, что заставляло его нервничать. Казалось, будто какая-то важная часть его души умерла и только тело по какой-то причине продолжает имитировать жизнь.

А Маршалл действительно чувствовал себя мертвецом. Всеми силами, какие у него еще оставались, он рвался работать под прикрытием в любой части Латинской Америки, где его никто не сможет опознать как бывшего человека Рауля. Несколько раз он напрямую спрашивал Билла, когда же ему снова дадут настоящее дело, но старший агент не мог ответить ему ничего. И у него появилось стойкое ощущение, что Маршалл стремится вернуться к оперативной работе под прикрытием исключительно ради мести, и хотя Рауля по-прежнему необходимо было нейтрализовать, агент, движимый столь разрушительными эмоциями, вряд ли для этого подходил. В критической ситуации Маршалл мог пойти напролом и не только себя погубить, но и серьезно подставить коллег.

И Билл был прав – Маршалла действительно сжигало нетерпение. Мысль, что остаток жизни ему придется провести за столом, на работе, которая мало чем отличалась от канцелярской рутины, выводила его из себя. Оперативная деятельность была у него в крови, и он просто не мог быстро вернуться к так называемой нормальной жизни на родине. С его точки зрения было несправедливо и жестоко требовать от агента, чтобы он сначала усвоил язык, традиции и менталитет жителей какой-то страны – усвоил настолько, чтобы ничем не отличаться от аборигенов, а потом – просто по приказу сверху – взял и отбросил все, что за долгие годы стало его второй натурой, в одночасье превратившись в кого-то, кого он почти не помнил. И пусть унылое существование, которое он сейчас влачил, кто-то называл настоящей жизнью, для Маршалла в ней не было ничего настоящего. Напротив, лишь бурные, наполненные опасностями годы, что он провел в Латинской Америке, были для него реальными, тогда как все остальное напоминало ему беспробудный, летаргический сон, не приносящий ни облегчения, ни покоя.

Билл часто пытался представить себе, что творится у Маршалла на душе, и находил, что позиция руководства УБН, твердо решившего в течение года держать его «дома» и только потом повторно тестировать на предмет пригодности к дальнейшей работе агентом, была единственно правильной. Беда же была в другом. Ни один человек в латиноамериканском секторе УБН не представлял себе, что делать с Маршаллом дальше. Куда отправить и с каким заданием, если эксперты сочтут его достаточно психологически устойчивым? Сам Маршалл продолжал упорно добиваться, чтобы ему дали задание в Мексике, давя на то, что там его почти никто не знает, однако вероятность провала все же существовала и была не так уж мала, как хотелось бы руководству. Да и в любом случае, год был слишком небольшим сроком, чтобы агент, после того как он «засветился», мог вернуться к прежней работе. Курировавший Маршалла психолог тоже настаивал, что для полной реаклиматизации в обстановке, которую Маршалл воспринимал как новую и враждебную (хотя на самом деле она когда-то была для него родной), потребуется куда больше двенадцати месяцев. В подобной ситуации нельзя торопиться, считал психолог. Нельзя, потому что, не примирившись полностью с настоящим, Маршалл будет стремиться вернуться в прошлое, а это чревато психологическим срывом.