Совесть

— Эй, Абидов!

Один вид Хайдара мог напугать — ворот безрукавки распахнут, волосы растрепаны, в них застряли вишневые листочки. Да еще свалился откуда-то с дувала, резко, хрипло окликнул.

— Слушай, доцент! Она что, законная жена тебе? Как смеешь брать ее за руку? Куда тащишь?

Домла как сидел с раскрытой книгой, так и замер. Латофат пыталась что-то сказать, но губы не слушались. Закрыла лицо ладонями, отвернулась. Сакиджан Абидов больше, чем всегда, заикаясь, попробовал урезонить Хайдара:

— П-послушай м-меня, д-дорогой!

— Уже наслушался! С меня хватит! — Хайдар вобрал голову в плечи, пошел на доцента. — Это тебе не Ташкент, там твори, что захочется. А здесь веди себя прилично, а то придется привести тебя в порядок…

— П-приводить в п-порядок — это вы можете. Это я з-знаю…

— Еще смеешься, ничтожество? — Хайдар рванул с себя безрукавку, швырнул прочь.

Тахира вбежала во двор, бросилась к нему:

— Братик мой, родной!

— Отойди, Тахира! Надоел мне этот ухажер!..

— Хватит! — ударил книгой о помост домла. — Что ты там мелешь, глупец?

— A-а, вы?.. Нечего вмешиваться в мои дела, дорогой дедушка! Один раз подставили мне подножку, и хватит…

— Братик! Любимый! — Тахира пыталась ладонью закрыть ему рот.

Хайдар отмахнулся и снова пошел на Сакиджана:

— Немедленно… Сегодня же катись отсюда!

— П-послушайте меня, молодой человек! Если вы даже купили этот кишлак…

— Купил я или нет, разговор один — здесь, в этом кишлаке, или ты будешь, или я!

Алия — будто из-под земли возникла — наседкой подлетела к сыну, повисла на шее:

— Сыночек мой! Что с тобой?

— Подождите, мать, не мешайте! Ничего вы не знаете! Этот заика…

— Перестаньте! — Этот стон Латофат заставил замолчать Хайдара. Дрожа, пылая глазами, девушка рванулась к нему. — Перестаньте сейчас же! Прекратите эту недостойную возню, или я на всю жизнь… не взгляну на вас!

— Латиф! — Хайдар вдруг обмяк. — Латиф…

— Мне больше нечего сказать вам! — Латофат снова закрыла лицо руками и побежала к воротам. Как раз в это время с улицы входила Фазилат с большим блюдом в руках, завернутым в дастархан. Латофат с ходу наскочила на мать и, не останавливаясь, выбежала на улицу.

Во дворе все молчали. Слышалось только тяжелое дыхание Хайдара да всхлипы Тахиры.

Алия провела рукой по мокрым от слез щекам. Посмотрела на Абидова — он так и стоял с опущенной головой под яблоней, потом на Нормурада-ата, все так же сидевшего — на сури, и остановила взгляд на замершей у ворот Фазилатхон.

— Фазилатхон, милая! Никто не слышал этого разговора! Никто! Хайдарджан ничего не говорил, и вы ничего не слышали. Дядюшка, вы поняли меня? Дядюшка!..

Домла не двинулся. Молчал.

2

Фазилат не находила себе места: вот уже несколько часов, как Латофат заперлась в своей комнате. Так было и в ту ночь — после разговора с Кадырджаном. Ни слова не вымолвила, не всплакнула. Уж лучше бы плакала, выговорила свою боль, освободила душу от всей этой копоти!

Странный парень Хайдар. Взрослый, без пяти минут ученый, а ведет себя, как юнец. Будто уличный хулиган, скандал учинил, обозвал приезжего всякими словами. И это перед самой свадьбой! К кому ревнует невесту? Разве это соперник — ни виду, ни положения, да и за тридцать уже перевалило.

А все Атакузы. Ведь он за людей не считает ни Фазилат, ни сына, ни даже Латофат. У Атакузы только на языке — кудагай, на самом же деле Фазилат для него — пустое место. Аллах знает, может, еще и стыдно ему, что роднится с ней. Дает понять всем: истинный сват его — Бурибаев! Вон куда гнет.

Потому и устроил царский прием Бурибаеву, в горы возил, барана зарезали в его чееть. А вчера, как вернулся с гор, еще барана зарезали. Музыканты, которыми тешил гостей, уехали в город, так он школьных учителей заставил, есть там такие — хорошо умеют играть и петь. До самого утра пировали в саду. Фазилат уснуть не могла, ее дом через улицу — все слышно. Под их музыку вспоминала прошлое. Проплакала всю ночь. Кадырджан — дай бог, чтобы жизнь его была долгой! — не отходил от отца, вместе с ним веселился, а утром уехал провожать. А Латофат, как и мать, не сомкнула глаз. До самого рассвета слышны были шаги в ее комнате, и свет тошажигался, то гас. Через улицу из сада Атакузы неслись пьяные крики: «Молодцом, Джамал Бурибаевич! Пусть живет Джамал-ака сто лет!»

Как ведь обидно… В детстве Атакузы был такой добрый, отзывчивый. А теперь что с ним стало! Ну хорошо, допустим, не считается с нами, с женщинами, не берет во внимание ни Фазилат, ни дочь ее, уверен ведь — никуда им не деться. Но бедный старик, его родной дядя! О нем хоть бы подумал.

Фазилат не видела домлу Нормурада с самой войны. А месяц назад посмотрела на него в день траура и несколько дней не могла прийти в себя. Ничего не осталось от прежнего Нормурада. Тогда, до войны, он казался большим, крепкий такой был, коренастый. Красивый был мужчина. А лицо какое! Робела смотреть на него — такая была в лице его мудрость.

Сегодня Фазилат еще раз увидела домлу, теперь уже вблизи, и опять заныло сердце. Посреди комнаты с книгами стоял сгорбленный старик с усталыми, глубоко запавшими глазами, и лишь большая лобастая голова напоминала прежнего Нормурада Шамурадовича.

И не такой уж он суровый, как представляла себе раньше. Будь она на его месте, не пустила бы ее, Фазилат, и на порог. Ведь откуда было ему знать правду — что случилось с ней. А если и слышал что, так это еще хуже, чего только люди не наговорят…

Странно, каждый раз, когда Фазилат думает о Джаббаре, в памяти всплывают не счастливые дни первых свиданий, не тайные поцелуи в кишлачных садах, нет, вспоминалось другое — тревожная встреча на Комсомольском озере в Ташкенте.

Прошла неделя после начала войны. В тот день по радио выступил Сталин. С неожиданной откровенностью прозвучали его слова, и люди все поняли и содрогнулись…

Знаменитый сейчас парк у Комсомольского озера в то время только-только открылся. Каждый вечер устраивались в нем народные гулянья, гремели литавры, пели карнаи и сурнаи, канатоходцы показывали свое искусство — по тросу, протянутому над озером, переходили с берега на берег.

Фазилат пришла в парк задолго до условленного времени. Здесь будто ничто не изменилось: было многолюдно, гремели литавры, трубно взывали к гуляющим карнаи и сурнаи, а под канатами в нетерпении гомонила детвора. Но для Фазилат все стало иным: и литавры словно присмирели, и карнаи не пели, а стонали, плакали, словно провожали на войну.,

На аллее показался Джаббар. Она сжалась — он тоже был не тот. В зеленой гимнастерке, перехваченной ремнем, в тяжелых кирзовых сапогах — не узнать. Снял пилотку — пугающе суровой показалась новая короткая стрижка.

В груди заныло…

— Вы тоже… на фронт?

— Нет, пока что на строительство. Но скоро должны отозвать, — Джаббар испытующе вглядывался в глаза Фазилат. Потом взял ее руку. — А что ты собираешься — делать?

— Я… Закончатся экзамены, поеду в кишлак.

— Правильно! — Джаббар обрадовался. — Очень будет хорошо, если ты до моего возвращения поживешь в кишлаке.

Глаза Фазилат наполнились слезами.

— Зачем так говорите? Будто сегодня уже едете на фронт…

— Фронта не миновать. Ты же умная девушка, должна понять.

— Значит… мы больше не увидимся? — у Фазилат задрожали губы.

— Ничего не могу сказать тебе сейчас, Фазил. Когда призовут, постараюсь повидать тебя. Хоть на час — обязательно приеду. — Джаббар взял в ладони ее мокрое, заплаканное лицо. — Запомни одно, Фазилат: где бы я ни был, в какие бы переплеты ни попал, ты всегда будешь со мной. Я буду драться с врагом, потому что ты меня ждешь. И постараюсь вернуться с фронта живым, потому что ты меня ждешь. Запомни это, Фазил!

Джаббар стал целовать ее глаза, брови, губы. Как он ее целовал! Весь горел, будто от предчувствия разлуки и беды.