Титан

Ник и Эдвина оказались достаточно мудрыми и проницательными, чтобы понимать неуместность столь шумного и роскошного события в мире, разбитом депрессией и кроме того полном предчувствий новой войны. Они прекрасно помнили подобный торжественный прием, который закатили восемь лет назад в честь Барбары Хаттон. Закончилось все тем, что бедняжка стала у журналистов излюбленной мишенью для нападок. Правда, в конце концов Барбара Хаттон сумела вырвать ядовитое жало у общественного мнения. И потом Сильвия так жаждала этого праздника, что родителям осталось только, плюнув три раза через левое плечо, уступить дочери.

Однако когда в тот торжественный вечер их лимузин притормозил у отеля, Ник понял, что совершил ужасную ошибку. Тротуары были забиты демонстрантами, которые потрясали множеством плакатов: «Долой Флеминга — Титана смерти!», «Америка хочет мира, а Флемингу нужна война!», «Америке нужен мир с нацистской Германией, а не война, к которой зовет Флеминг!»

Все пять лет, которые прошли со времени побега из «Фулсбюттель», Ник активно раздувал шумную антинацистскую кампанию в изданиях Ван Клермонта, равно как и в кабинетах конгресса. Ник делал все, чтобы предупредить население Америки об угрозе нацизма, призывал Америку вооружаться. Он написал о своем заключении, перечислив все пытки, которые ему пришлось претерпеть, Ван напечатал этот рассказ. В результате на Ника обрушилась многоголосая брань, раздавались призывы ужесточить цензуру. Казалось, публику больше всего оскорбило употребление в печати слова «мастурбация», а вовсе не зверства нацистов, которые, по мнению злых языков, были всего лишь выдумками излишне впечатлительного Флеминга.

Что касается его антифашистской кампании, то лишь незначительная часть общества аплодировала его усилиям и соглашалась с ним, основная же масса — от богачей Палм-бич до бедноты Бовери — возмущенно улюлюкала, обзывала Ника паникером, который стремится запугать Америку только для того, чтобы продать побольше своего оружия.

Для Ника, который поклялся объявить личный крестовый поход против нацизма еще в «Фулсбюттель», его неудача в деле антифашистской пропаганды в американском обществе, которое отвечало только ругательствами в его адрес, явилась сильнейшим раздражителем и здорово его взбесила. К 1938 году он пришел к пониманию того, что всеми своими усилиями приносит больше вреда, чем блага, и решил подождать, пока нацистская политика международного бандитизма сама не настроит Америку против себя. Однако ущерб его собственной репутации уже был нанесен, и в глазах толпы он стал титаном промышленного зла, который спекулирует на идее укрепления обороноспособности родины в корыстных целях. Теперь, сидя в своем лимузине перед Сент-Реджис и глядя в окно на пикетчиков, он в ярости сжимал кулаки.

— Глупые ослы! — бормотал он. — У них раскроются глаза, наверное, только после того как Гитлер разбомбит Таймс-сквер!

Эдвина взяла его за руку.

— Не обращай внимания, милый, — сказала она. — Наступит день, когда они признают, что ты был прав.

У Ника на этот счет имелись сомнения, но, выйдя из машины, он приложил максимум усилий к тому, чтобы не слышать улюлюканья, которое поднялось тут же, как только его узнали в лицо.

— Глядите, а вот и сам продавец войн! — выкрикнул какой-то рыжий парень. Рев толпы и свист сразу усилились.

— Когда планируешь начать новую войну? — крикнул старик в фуражке Американского легиона.

— Чем ты расплатился за сегодняшнее шампанское? Патронами? — не унимался рыжий.

Ник уже почти дошел до крыльца, но последнее оскорбление показалось ему нестерпимым. Прежде чем Эдвина успела сообразить, что происходит, ее муж прорвался за полицейский кордон, который сдерживал толпу, и смазал рыжему по роже. Какие-то две женщины завизжали и стали колотить своими плакатами Ника, сцепившегося с рыжим. Потом раздались звуки полицейских свистков, и стражи порядка разняли дравшихся. У Ника был разбит нос, но ему было плевать. Зажимая левую ноздрю носовым платком, он вошел в отель.

Он чувствовал определенное удовлетворение. Толпа была настроена по-прежнему враждебно, но по крайней мере утихла.

— Ты слышала о том, что произошло внизу? — спросил Честер Хилл у виновницы торжества Сильвии во время танца.

— Разумеется, и это меня взбесило! Моего отца чуть не угробили нацисты, а когда он вернулся домой, его встретили пикетами и всякими похабными словами! Эти идиоты, которые беснуются внизу, заслуживают того, чтобы ими занялись нацисты. Так или иначе, они не испортят мне вечер!

— Не лишено смысла. Вечеринка пока что удается. И ты выглядишь чудесно. Но я просто помираю от жары.

— Точно! А мне весело, и на все остальное — плевать.

Музыканты заиграли более медленную и более лиричную «И ангелы поют» — признанный хит года. Честер и Сильвия стали танцевать «щечка к щечке».

В другом конце зала с Кимберли Рэднор, другой дебютанткой сезона, танцевал Чарльз Флеминг.

— Черт, — пробормотал он.

— Что? — спросила Кимберли, блондинка с лошадиным лицом с Северного берега. Ее папаша был владельцем грузосудоходной компании «Рэднор шиппинг лайн».

— Ничего, — соврал Чарльз. Он во все глаза смотрел на Честера и Сильвию, обнявшихся в танце так, как будто они уже занимались любовью. Он заметил блаженное выражение на лице своей сестры.

Чарльз Флеминг ненавидел Честера Хилла.

* * *

Когда многочисленные дети Флемингов подросли, Нику пришлось подыскать более вместительные апартаменты. В 1938 году он въехал с семьей в поистине гигантскую трехэтажную квартиру на Парк-авеню, 770. У каждого ребенка отныне были своя спальня и своя ванная комната, кроме самых младших, которые мылись пока что вместе.

На следующее после торжества утро в половине пятого Сильвия, более чем возбужденная от того количества шампанского, которое она себе позволила в течение вечера, без сил упала в одно из красивых, накрытых ситцевыми чехлами кресел в своей спальне. Сняв туфли, она стала массировать натруженные в танцах ноги.

— Тебе понравилось, милая? — ласково спросила ее мать, заглянув в комнату. Эдвина выглядела настолько свежо, что, казалось, она только-только готовится к вечеру, а на самом деле исправно исполняла роль хозяйки в течение всего восьмичасового приема.

— О, мама, это было чудесно! Я здорово провела время! Такое тебе спасибо!

Эдвина подошла к дочери и поцеловала ее.

— Мы с отцом гордимся тобою. Ты выглядела просто великолепно.

— Бедный папа. Он, наверное, очень переживает?

Эдвина посерьезнела.

— Ему досталось, ты права. Но твой отец — сильный человек. Банде головорезов не сломить его.

Эдвина вышла. Сильвия встала с кресла и уже начала было раздеваться, как вдруг в спальню без стука вошел Чарльз.

— Научись, пожалуйста, стучаться! — сердито воскликнула сестра. — И если ты пришел специально для того, чтобы покритиковать прием и испортить мне вечер в самом конце — не надо! Я устала и хочу спать.

— Наоборот, я считаю, что прием удался на славу.

Он закрыл за собой дверь, прислонился к ней спиной и стал смотреть на свою сестру тем надменным и откровенным взглядом, за который знакомые девчонки прозвали его «коброй».

— Но что-то ты уж слишком затанцевалась с Честером Хиллом.

— А почему бы мне было и не потанцевать с ним? — ответила Сильвия, снимая бриллиантовые сережки, которые отец подарил ей на последний день рождения. — Я без ума от него.

— Тогда ты просто дура. Ему денежки наши нужны, вот и все.

— Это твое мнение, и будет лучше, если ты сохранишь его при себе, понятно?

Он подошел к ней:

— Сильвия, сними-ка с меня эти запонки на манжетах.

— Я тебе не служанка.

— Ну ладно тебе… Будь любезна. — Он протянул ей свои руки.

Несколько помедлив, она стала расстегивать его запонки из бриллиантов и золота.

— Знаешь, — негромко проговорил Чарльз, — есть один способ проверить Честера. Я имею в виду точно узнать, что ему нужно: ты или наши деньги.