Гниль

Гниль не обманула его.

Через некоторое время он ощутил перемену в окружающем его мире. Он остался прежним, но что-то произошло в нем, что-то, имеющее к нему отношение. Он не мог обнаружить этого изменения, но отчего-то почувствовал тревогу.

Янтарная бездна несла его в своих теплых водах, но ее прикосновение показалось ему иным. А может, изменился лишь он сам, а мир лишь подстроился под него. Ощущение тревоги не слабело, напротив, делалось все гуще, сильнее. Хрустальный шар его сознания, прежде лишенный мыслей, подернулся мутью. Он уже не ощущал былой безмятежности, напротив, его томило предчувствие чего-то, что обязательно должно с ним случиться. Чего-то очень важного для него, но плохого или хорошего — он не мог разобрать. В новом мире должна была случиться важная перемена. В нем самом должна была случиться перемена, которой нельзя избежать, потому что она неизбежна и предопределена самим его существованием. Маан с тревогой ждал ее, вслушиваясь в ток янтарных волн.

Это началось почти незаметно, но родило в его мире новые ощущение, которых не было прежде. Ощущение давления. Он почувствовал, что какая-то сила давит на него со всех сторон, сильно, но мягко, не пытаясь расплющить, скорее подталкивая к чему-то. Это было непонятно — в этом мире у него никогда не было тело, лишь плывущий по воле волн рассудок.

Потом мир сотрясла судорога. Это напугало Маана — прежде такого не случалось. Янтарная бездна казалась потускневшей, и ее прикосновение больше не было нежным. Он ощущал, что сейчас должно произойти что-то очень важное, то, что еще раз измени его безвозвратно, и боялся этого. К этому нельзя было подготовиться, и единственное, что он мог — сосредоточиться и терпеливо ждать.

Гниль не оставит его, где бы он ни оказался. Он знал ее голос — этот голос говорил с ним на протяжении многих веков. Но сейчас он молчал, оставив его одного в центре рушащегося мира. То, что мир рушится, он уже ощущал — все вокруг него вдруг стало дрожать, перерождаться во что-то новое, непонятное. Янтарные воды кипели, пронизанные темно-серыми и белыми мягкими огнями. В их толще он вдруг стал задыхаться.

Он почти забыл это ощущение — ощущение удушья. Но оно нашло его в этом мире и сжало, беззлобно, но уверенно. Он заворочался, пытаясь избавиться от этого, и в какое-то мгновенье вдруг понял, что он — это не только рассудок, он — это целое тело, настолько огромное, что захватывало дух. Его тело занимало огромную часть всего мира, оно было размером с целую Галактику и внутри него происходила своя, невидимая, ему жизнь. Это чувство было захватывающим, но он ощущал, что не успеет принять его полностью. Мир менялся слишком быстро, быстрее, чем он мог ощутить это.

Маан. Это слово родилось в нем, безликое и непонятное, но он знал, что это слово важное и имеет к нему отношение.

А потом мир затрещал и стал раскалываться на части. Это было так страшно, что его обожгло изнутри белой волной ужаса, смывающей все мысли. Янтарной бездны больше не было, а были лишь плывущие мимо него серые осколки, за которые он не мог уцепиться.

«Не надо! — крикнул он, сам не зная, кому, — Оставьте меня здесь!».

Но это было бесполезно, и он сам это знал. Просто то, что должно было случиться, наконец случилось. И он был частью этого.

Непонятная сила, до того баюкавшая его и нежно сжимавшая, вдруг подхватила его и швырнула куда-то сквозь время и пространство, ломая их с оглушительным звоном.

Он ощутил перед собой преграду и по тому, как она треснула от его прикосновения, понял, что должен сломать ее. Он ударил в нее, подчиняясь этому инстинкту, и она отозвалась мягким треском. Эта преграда отделяла его от нового мира. За ней его ждало что-то, и он не знал, что, ощущая только, что это будет нечто огромное и завораживающее. Преграда поддалась. И вдруг, без всякого предупреждения, лопнула под его пальцами. И в следующее мгновенье окружающий мир прекратил существовать, погас, обернувшись чем-то совершенно новым.

Сперва ему показалось, что он оказался в вакууме, что его выбросило в открытый космос. Ощущения, о которых он прежде не подозревал, набросились на него, и их оказалось так много, что их давление было невыносимо. Это была какая-то бесконечная мучительная пытка.

Он вдруг ощутил холод — такой пронизывающий, что казался ледяными штырями, которые вогнали в его тело, пропоров насквозь.

Он ощутил боль — она схватила его своими крошечными неровными зубами, сладострастно сдавив.

Он ощутил удушье — что-то душило его, мешая сделать вдох, сжимая костлявыми руками грудь.

Он ощутил запах — запах влажного камня, сырой земли, гниющей плоти и стали.

Он ощутил пространство — оно раскинулось вокруг него, настолько огромное, что можно было сойти с ума, едва лишь подумав о нем.

Он ощутил тысячи вещей, которых прежде не существовало.

Боль и отчаянье переполнили его и, не в силах выдержать эти непрекращающуюся ужасную муку, он закричал.

Его крик прозвучал жутко и незнакомо — он отразился от окружающего его камня и заметался, рождая рваное эхо. Но он был необходим, этот крик. Маан вдруг обнаружил, что может дышать.

Больше он ни о чем не думал, настолько это новое ощущение было упоительно. Он просто лежал, ни о чем не думая, и дышал, набирая полную грудь влажного холодного воздуха. Его трясло от холода, внутри копошилась боль, но сейчас все это было неважно.

Он сам не заметил того момента, после которого неизвестное раньше слово «Маан», услышанное им в янтарной бездне, стало ассоциироваться с ним самим. «Маан, Маан, Маан, — повторил он, лежа в блаженном полузабытье на чем-то невыносимо холодном и остром, — Да, Маан — это я».

Вместе с этим на него обрушился ворох других воспоминаний, сокрушающий, как каменная лавина. Маан едва не лишился чувств — сейчас он был слишком слаб для этого. Он заставил себя мысленно заблокировать этот поток. Он разберется во всем, но позже. Немного позже. Когда поймет, кто он и где оказался.

Глаза открылись сами собой, хоть он забыл, что у него есть глаза и он может ими управлять. Сперва он решил, что в этом мире властвует полная темнота, и это не удивило его, но потом заметил свечение где-то рядом. Повернуть голову стоило огромного труда, но он справился и с этим. Он лежал на границе освещенного круга. В его центре стояло какое-то небольшое устройство, заливавшее окружающее мягким голубоватым светом. «Это фонарь, — вспомнил он, — Он разгоняет темноту». Свет был слабым, должно быть фонарь простоял здесь уже долго, почти полностью разрядив аккумулятор. Маан не помнил, почему он оказался здесь, но знал, что скоро это поймет.

Мир, в котором была лишь темнота и крошечный кусок света, содрогался, и Маан понял, что в нем тоже что-то происходит, что-то вроде того, что происходило с ним самим внутри янтарной бездны. Он ворочался и звенел, содрогаясь в ровных механических спазмах, он рокотал, отчего камень, на котором Маан лежал, мелко вибрировал. Еще он слышал шум — свербящий, оглушительно громкий шум, который шел откуда-то сверху. Точно там, над его головой, в толще камня копошилось какое-то огромное чудовище. Из этого шума рождались мелкие камни и пыль, сыпавшиеся на его лицо.

Лицо?..

Мысль, занимавшая его сейчас больше всего, мешала думать о прочем. Он хотел знать, что из себя представляет в этом мире, ведь он чувствовал, что занимает в нем какой-то объем, а значит, имеет тело. Его новое тело в этом мире.

«Пятая стадия», — вдруг сказал голос из небытия, но Маан пока не помнил, что это значит.

Содрогаясь от холода, чувствуя себя бесконечно одиноким и беззащитным тут, он заставил себя оторваться от каменной поверхности, на которой лежал. Это было очень трудно — его тело, которое раньше казалось ему огромным, пока не понимало его приказов, двигалось слабо и неуверенно. Когда-нибудь он научиться управлять им, он знал это, но сейчас он просто хотел увидеть его.

Это было несложно — света для этого хватало.

Когда Маан увидел свое тело, его замутило от отвращения. Это было настолько неожиданно, что он вновь едва не потерял сознания. Он представлял себе что-то совершенно другое. Но то, что он увидел, было омерзительно, противоестественно, жутко. Это тело походило на какую-то уродливую конструкцию, подобных которой он никогда не видел. Он едва не закричал вновь, от отчаянья, охватившего его, но сейчас он был слишком слаб даже для крика.