Глинка

— Уже ничего дорогого не можем себе позволить, одни фазаны, гуси, рябчики и вина… Послать тебя в Петербург хочу на заработок.

Он поклонился, стараясь не глядеть на стол, — в деревне был голод, — сказал:

— Слушаюсь, государыня-барыня…

Из столицы он аккуратно высылал управляющему деньги. Через некоторое время барыне доложили:

— Итальянец, композитор Кавос, просит продать ему Чижова, большие деньги сулит.

— Сколько же Чижов стоит?

— Смотря по тому, как продавать его. Если как гардеробщика, сиречь музыкального мастера — инструменты он чинит, — одна цена, если же как верного слугу и помощника — другая. А говорят, Кавос в нашем Чижове души не чает, Чижов ноты ему переписывает и все его дела ведет…

— Ну сколько же Чижов стоит? — нетерпеливо повторила барыня. — Как итальянский слуга?

— Да ведь если судить по любви к нему Кавоса… так и цены ему нет, «синьором Калинычем» кличет…

— А может быть, его царь купит? Неудобно такого человека продавать итальянцу? — вдруг забеспокоилась барыня.

— Как прикажете.

И случилось, что на балу царь, остановив Кавоса, сказал:

— Слугу тебе дарю. Запрашивала меня одна помещица через ярославского губернатора. Приказал купить для себя и передать тебе. Рад ли? Что за человек такой?..

— Трудно сказать, — замешкался с ответом Кавос, не сразу поняв, о ком идет речь, — Очень благодарен, ваше величество.

С того дня па отпускной Чижова стояло: «Выкуплен у г-жи Низовцевой и подарен его императорским величеством капельмейстеру К. Кавосу».

Он не женился и ни разу не был с тех пор в деревне. Первые годы, живя в столице, отдал он дань «гардеробным» увлечениям. Знакомился с лютьерами — гитарными и скрипичными мастерами, любовался редкими инструментами, как библиофил книгами… Мог часами слушать о Франсуа Турте — царе смычков — и гладить изготовленные им смычки из фернамбукового дерева, отполированного «драконовой кровью» — красной смолой; или слушать споры о достоинствах скрипок и даже их палисандровых футлярах… Но вскоре отошел от этого ремесленнического музыкального люда, населявшего в те годы подворье возле Красного моста, и стал посещать хоровые кружки, переписывать ноты и вникать в композиторские споры. Музыкальная память его удивляла Верстовского, оп называл Чижова «живым нотным словарем» и охотно взял бы к себе в услужение. Но Верстовского Чижов невзлюбил.

Этой зимой Чижов подошел к Гулаку-Артемовскому в театре, чинно поклонился, неторопливо сказал:

— Слушал я вас. Хорошо поете, только, заметил я, одних тонов держитесь, словно на уроке, голос забираете высоко, орлом парите, а в запеве уже исчерпываете себя. Нет у вас… протяжения, не измеряете свои силы, слишком тратитесь в пенье!

И когда Гулак в удивлении вымолвил: «А вам-то что, сударь?», не признав сразу в старике слугу Кавоса, — «синьор Калиныч» замигал глазами и заговорил просительно:

— Деньги у меня есть, квартира, инструмент и нет… хозяина. А ведь полезен могу быть. Не одного, почитай, певца наставил. Сам не мог петь, так другим иной раз подсказывал… Катерино Альбертович первого меня, бывало, спрашивал, мелодию написав: «А как получается, по-русски?» Он сочинял, а я тут же сидел, мотивы наигрывал, а то и певцов к нему приглашал из кухмистерских, чтобы сам он послушал, как Русь поет… А теперь кому нужен?.. Вот и пришел.

— Чем бы помочь вам? — в раздумье произнес Гулак.

— Э-э, — с усмешкой протянул старик. — Не о том речь, не о помощи мне… Вы, милостивый государь, извините, не так меня поняли, а может быть, из обиды? Тогда напрасно! У вас сюртучок не модный, и в люди вы еще не вышли, — оно, может, и лучше пока-то, и живете небось перебиваетесь, денег на квартиру нет, а я повторяю: квартиру имею и пожизненный пансион, но такого, как вы, у меня жильца нет… Коли не обидитесь, так ко мне и перебирайтесь. Этим обяжете, ну и поможете мне, старику. Право, полезен буду и будто «Руслана» в свой дом беру. Очень я, признаюсь вам, Глинку люблю, к нему и Катерино Альбертович всю жизнь тянулся… Теперь же без него, без Катерино Альбертовича, нет мне никого ближе Глинки, да ведь не нужен я ему. И где-то он за границей!

Все от нас подальше норовит уехать, хотя, как бы далеко ни уезжал, всегда с нами! И я, милостивый государь, не смею его к себе пригласить, а вас по молодости да по небольшим вашим достаткам, коли не обидетесь… — И Семен Гулак-Артемовский, недолго думая, перебрался в дом Кавоса, на половину, отведенную пожизненно «синьору Калинычу».

Старик с того дня бодрее и хлопотливее зажил на свете и сам удивился нежданному приливу бодрости, будто вновь вернулась в его дом музыка… А ведь казалось, она и не уходила, Вся тут, в нотах, в чужих партитурных записях на полках, в воспоминаниях. Вот ведь горестная необходимость кого-то опекать, выслушивать и ворчливо поправлять, радуясь втайне Тому, как крепнет голос певца: «Вы, милостивый государь, без театральности бы петь стремились, вы на итальянцев-то не оглядывайтесь… Небось были там, знаете, что душу ничем не подменить, а душа в пенье — главное! Вот в Костроме, скажу вам, в доме купца Прохорова, приказчик эту же песню певал… Куда лучше вас. Да не уберег себя, спился!»

О приказчике этом, разумеется, Гулак-Артемовский ничего не слыхал.

5

В этих краях деньги отсылают не почтой, а прибегая к помощи морагатского племени, самого честного на земле. Государство может подвести, почтовые чиновники его отнюдь не преисполнены сознанием оказанного им доверия и почти все во власти муниципальных привычек, а морагаты даже не считают честность добродетелью, они попросту пе представляют себе, как можно обмануть своего доверителя. Поэтому, когда нужно отослать кому-нибудь деньги или особо ценное письмо, зовут первого попавшегося морагата, и тот, если сам не может пуститься в путь, передает поручение земляку.

Но был случай, когда морагат обманул. Это произошло лет тридцать назад в далеком валенсийском селении и памятно до сих пор в народе. Заезжий морагат оказался вором. Однажды он обнаружил себя в группе водоносов, молодой, в черной строгой одежде семнадцатого века, похожей на ту, в которой принято обычно изображать Кромвеля. Длинная бархатная куртка доходила до колен, плащ закрывал с головой сухую и гибкую его фигуру. Его нетрудно было отличить от других. Был праздник, на улице везде звучали песни, и только морагат, по обычаю своего племени, не пел.

— Из какой части рая? — весело спросили незнакомца, подразумевая под раем Испанию.

— Из Хаэпа, — ответил он.

И тотчас же он был приглашен к местному купцу по неотложному делу.

Незнакомец бежал с деньгами. Когда узнали об этом, племя морагатов, живущее здесь, объявило траур, а старейшины родов явились к купцу босые, с открытыми головами. Они везли на муле «откуп», во много раз превышающий убыток, понесенный купцом. И никто из встречных не проронил бранного слова, разделяя печаль морагатов. Люди снимали шляпы, кланялись, и купец, желая прослыть щедрым, отказался от денег, привезенных стариками. Тогда здесь же, на месте, где произошла кража, воздвигли на эти деньги часовню, назвав ее: «В память дня морагатской скорби».

Михаил Иванович живет в Гренаде, в опрятном домике с бельведером, и здесь, в саду, разбитом в форме террас, возле маленького фонтана знакомится с морагатом Хозе Палильос, берущим на себя заботы о доставке его денег, писем, а в дороге и… охране жизни. Изредка здесь все еще случаются грабежи. Морагат готов слушать все его рассказы и повеления, но сам больше молчит и не выражает никакой радости от того, что нашел себе в лице Глинки доброго хозяина. Хозе готов служить ему, ездить куда нужно, но и праздность отнюдь не считает пороком. Он может простоять весь день на площади, завернувшись в свой плащ, покуривая и разговаривая с людьми. Ему важно иметь необходимое для жизни: мула с нарядным седлом и обычными, похожими здесь на галоши, стременами, черный плащ, способный скрыть ветхость одежды, немного денег, и ему совсем не обязательно богатеть… Он вправе остановить высокородного маркиза с просьбой дать папироску или огонька, никому не уступит в вежливости, особенно перед женщиной, и гордится испанской поговоркой: «Король может сделать дворянином, но кавалером — один бог».