Страница 12 из 20
Обрела она законный статус лишь в 1546 г., когда изгнанный Гирей бежал к тестю, наобещав ему Горную и Арскую стороны Казани, да провозглашение детей от Сумбеки наследниками, за помощь в возвращении трона, залогом оставив прочих жен и детей в ногайской столице. Вернувшись в Казань и забрав женщин, хан не исполнил обещанного [Моисеева, 1956, сс. 175-177].
Вместо этого Сказитель - слуга Сапкирея, сопровождавший беглого хана среди его 60 спутников [ПДРВ, VIII, с.273] в странствиях, знавший его, как облупленного, рассказывает про господина вот такую русскую народную сказку: "...Свергоша его съ царства и выгнаша исъ Казани, и съ царицами его. И мало не убиша за сию вину: что онъ приемляше всяземца, <прежде же всего> крымскихъ срацынъ - приходяще къ нему въ Казань в велможахъ быти устроиша, и богатяше ихъ, и почиташе, и власть велику - обидети казанцовъ - даваше, любляше ихъ и брежаше паче казанцовъ. И побеже царь въ нагаи, за Яикъ, присвоитися тамо, прибежавъ, Заяицкому князю Исупу - дщерь его за себя взя, красну и премудру, съ нею же взя улусы кочевныя, въ нихъ живяше. Бысть ему пять женъ, и всехъ любимее первыхъ женъ..." [ПСРЛ, т. 19, с.49 (Соловецкий список)] - сокрыв неловкие подробности биографии царицы и, попутно, снизив на полтора десятилетия возраст ее.
Сказитель унизил - ядовито, хотя заметно лишь для знакомых с подробностями - всех троих мужей, бывших с ханшею в фактическом сожительстве. Он не говорит, прямо, худого о своем благодетеле - Сапкирее, напротив, плач по нему уводимой в Москву Сумбеки (не так давно умышлявшей с любовником Кощаком умертвить Мимшкирея Сапкиреевича) цитирует плач Андромахи по Гектору [Илиада, песнь 24-я]. Но смерть хана Сказитель рисует так, как можно было бы, говоря о мусульманском правителе, и промолчать: опившись перед ритуальным омовением [ПСРЛ, т. 19, с.56]... Совсем же неприглядно им показаны дальнейшие мужья царицы.
Рассказывая о Кощаке Гиреевиче, кажется, хронист первый раз дает волю эмоциям: "О любви блудной со царицею улана Кощака <вообще-то, Сююн-бике была тогда свободной женщиной, вправе распоряжаться собой...> и о избежение его исъ Казани, и о ятии его, (и) о смерти. Того же царевича Кощака - не токмо вси казанцы сведаху, отъ своея ему жены, прелюбы творяща со царицею после царя, но и на Москве слышаща речь та, и во многихъ ордахъ. Еще же и злее сего мысляща съ нею царевича, сына ея, убити, юнънаго. Велможи же все обличиша его о беззакони его. Онъ же восхоте царицу за себя взяти и воцаритися на Казани. Тако бо женское ко греху естество полско: не кииждо бо тако прелютый зверь убиваетъ щенца своя, ни лукавая змия пожираетъ исчадий своихъ!
Советницы его, велможи, возбраняху ему, да престанитъ отъ злодейства того! И убийствомъ прелщаху ему. Онъ еже - власть имы надо всеми, не смотряше же ни на ковоже, любляше бо царица - зазираше доброте его и разжижанми плотскими сердце ея уязвенно бе къ нему всегда: не можаше ни мало быти безъ него, не видя лица его, огненными плотми разпаляема.
Кощакъ же, царевичь, видевъ царство все люто волнуемо, и разуме неможение свое и неизбытье, неминущую беду свою - отъ казанцовъ, мятущихся всехъ и не слушающихъ его ни въ чемъ, и умысли убегжествомъ сохранити животъ свои. И нача у казанцовъ проситися, исъ Казани, ласковыми словесами, яко да отпустятъ его въ Крымъ. Они же отпустиша его честно, со всемъ имениемъ его, бе бо велми богатъ зело. Онъ же собрався съ крымскими варвары, жившими въ Казани, и взя брата своего и жену свою, и два сына своя, и взя стяжания своя.
И нощию воставъ, и побеже исъ Казани, не являся никому, яко не побеже, но яко збирати воя и поиде самъ, не веруя инемъ посланнымъ отъ него: все посылаеми не дохождаху тамо, уду же посланы бываху, на собрание воиномъ, къ Москве и зъ граматами его приежжаху, отдаваху Самодержцу. Казанцы же испустиша его и даша весть царю Шигалею, - и взыдетъ на нихъ вина бежания его - не любяше бо его казанцы за сие, что, иноземецъ сы, яко царь силно владеша ими..." [там же, сс. 70-71 (Соловецкий список)]. Здесь имеет место фальсификация семейной истории Кощака: по летописи, крымцы, включая предводителя, убежав тайно, бросили в Казани жен и детей. СКЦ заявляет, будто Кощак забрал жену и сыновей, покидая любовницу...
Наши фальсификаторы навязывают читателю много ерунды, искажая смысл трудов Сказителя, историографа благоверного царя Ивана Васильевича, типа: "В образе Шигалея, запечатленного Казанской Историей, нашла наиболее полное выражение политическая тенденция автора. Шигалей противопоставлен русским князьям-воеводам. В биографии его намеренно искажаются исторические факты или дополняются в определенном направлении. Шигалей Казанской Истории - надежный, испытанный в трудностях помощник московского правительства, талантливый воевода, посылаемый Грозным туда, где нужен преданный и храбрый человек. В его уста автор Казанской Истории вкладывает обличительные речи по адресу московских князей и воевод, живущих "в велицей славе и богатстве", нерадивых на брани, ленивых и бездельных, вспоминающих "славу свою и многое имение" [Моисеева, 1954, с.163]. "...(И, неверный варваръ, паче нашихъ верных сътвори...) Шах-Али идеализирован автором "Казанской истории". ...В 1560-х Грозный приближает к себе новых воевод из среды опричников и приехавших на Русь татарских царевичей, что также нашло отражение в "Казанской истории"..." [ПЛДР, сс. 612, 619].
Понять сентенции возможно, зная исторический материал, обыгрываемый Сказителем. С Шигалеем он разделался на страницах СКЦ, как только можно разделаться с мужчиной. Воевода Серебряный утешает арестованную, уводимую в Москву ханшу: "Не бойся, госпоже-царица, и престани отъ плача! Ни на бесчестие бо, ни на смерть идуши съ нами на Русь! ...И тамо госпожа многимъ будеши, ...самодержецъ милость велику тебе покажетъ, милосердъ бо есть во всемъ, - никакоже восполнити зла царя твоего <Сапкирея>, - но и паче возлюбитъ тя, и даст на Руси некия грады своя, вместо Казани, в них царьствовати. И не оставитъ тя до конца быти въ печали, и печаль твою на радость преложитъ! И есть на Москве много царей юнныхъ - по твоей версте, кроме Шигалея - кому поняти тя, аща восхощеши за другого мужа посягнути. А Шигалей бо стар есть, аки отец или дед, ты же млада, аки цвет красный..." [ПСРЛ, т. 19, с.80 (Соловецкий список)].
Шигалей родился около 1505 г., он был старше 35-летней Сумбеки едва на десятилетие и определение его "аки отец, или дед...", свежей "аки ягода вишня, сладостию наполнена..." [там же, с.323 (Румянцевский список)] царице, не характеризуя возраст хана, намекало общеизвестное тогда - его импотенцию.
Характеристика Касимовского хана от 1-го лица Сказителя: "...Бе бо царь Шигалеи въ ратномъ деле зело прехитръ и храбръ, яко инъ никто же таковъ во всехъ царехъ, служащихъ ему, самодержцу, и вернийший везде верныхъ нашихъ князей и воеводъ, служаше нелестно, за христ╕яны страдаше весь животъ свой до конца. Да нихто же мя осудить о семъ: яко единоверныхъ своихъ похуляюще, поганыхъ же варваръ похваляюще, - тако бо есть, яко вси знаютъ и дивятся мужеству его, и похваляютъ!" [там же, с.136 (Соловецкий список)] - тоже насмешка (троллинг, как сказали бы сейчас). Она была ясна тогда, обыгрывая общеизвестное. ЛНЦ - включенный и в Львовскую летопись, по моей оценке принадлежащую этому же автору, - пишет о служилом хане так: "Не могий скоро на конях ездити, разумичен же царь <Шигалей> преизлишне, но не храбръ сый на ратях" (там же, т. 20, с.502], - и иными, не менее ядовитыми речениями [там же, с.433]. Злая ирония СКЦ выдает, помимо склада ума, еще и личный интерес Сказителя, зовущий уязвить третьего мужа Сумбеки.