Большой вальс

– Вон, узнаешь, – башни с голубыми лоджиями? Крайняя слева – наша. Кто-то там теперь живет…

– Я часто вспоминала этот дом. Только не думала, что он такой маленький и ободранный.

– Девять этажей… А насчет… Фу, гад! – проводила Евгения не прореагировавшую на их "стоп" иномарку.. – А насчет ободранности… Все наше прошлое теперь на слом пошло. Да и сами мы… Вот – приближаюсь к пятидесятилетию, – Евгения пожала плечами, отмечая свое несогласие с этим фактом. Она одела самое лучшее платье, нашедшееся на даче, но почему-то казалась себе жалкой и провинциальной рядом с этой красоткой, пропахшей Диорами.

Уже в подхватившем их "Москвичке" с местным номером и разговорчивым пенсионером за рулем, привязавшемся с расспросами к хорошенькой девушке, Евгения с оглушительной неожиданностью и ясной безоговорочной полнотой почувствовала необратимость прошлого. Стало вдруг очевидно, что Викошки девчушки-нескладехи, по которой она вздыхала бессонными ночами, уже никогда не будет, как не будет ни Алексея, ни весельчака-Леонида, превратившегося в обрюзгшего ворчуна, ни заносчивой, безапелляционной матери… Не будет и Женьки – златовласого очкарика-отличницы, допоздна слоняющейся по этим от кривеньким улицам с заезжим "джигитом"… Куда же делось все это, казавшееся незыблемым, прочным, личным твоим миром?

Красавица Вика – любимая, родная, чужая. Чужая, хоть и врезается в сердце на вечную память, каждый жест её, улыбка, слово… Как мала она, как слаба – наша "вечная", смертная память.

… Два серых бетонных камня рядышком – отцовский и Алексеев – по стандарту местной кладбищенской мастерской – 50 на 100 см. Плюс "каменный цветник" и фотографии по желанию. Алексею делали фарфоровый овальчик, отцу ограничились надписью. Новая некогда часть кладбища стала старой, поскольку разрослись в садовые кущи прутики рябин и черемух, посаженные здесь десять, нет, пятнадцать лет назад.

Евгения прикопала в "цветник" кустики флоксов и, прихватив банку, собралась за водой. Ей хотелось оставить дочку одну. Есть, наверно, о чем побеседовать с "памятью".

– Я воды наберу и к Чеканихе зайду. Это бабка Максима. Я тебе рассказывала… Светлану-то саму из могилы выкрали… Давно же, лет пять… Здесь целая история была. Не знаю, кому такое в голову взбрело – разве родным Игорька того, что её застрелил и сам повесился. Да только странно это… И фотографию взяли.

– Странно, – согласилась Виктория и присела на покосившуюся скамеечку, ту самую, сработанную ещё алексеевскими руками. "Странно, – сын Александра Зуева – герцога Баттенбергского, и сын Остина Брауна "миссионера справедливости" – рядышком, на глухом подмосковном кладбище под крепенькой беспородной рябиной с уже краснеющими тяжелыми гроздьями. Отец и дед мисс Меньшовой, гражданки Соединенных Штатов, доводящейся правнучкой Александре Сергеевне Меньшовой – сводной сестре Шурки Зуева… Странно, все закрутилось, сложно, со смыслом. Только вот с каким?

…Не это ли видел ты тогда, Александр Зуев, в мартовскую ночь 1945 не рыженькую ли Мечту, приткнувшуюся у ваших с Остапом могил в задумчивой, недвижимой печали? Не ту ли бездну смыслов, маячивших за её спиной, предрекал, говоря о "красивом узоре" – непостижимом узоре человеческих судеб, вышитом по канве Вечности.

Алексей на фотографии был молод и весел. Он улыбался прожекторам, сопровождавшим летящего по манежу "алого джигита". Конечно же – вон даже воротничок черкески попал в рамку и упал на лоб из-под сдвинутой набекрень папахи черный завиток… "Папа, папочка", – с холодным дуновением в висках прошептала Вика, так, будто и в самом деле смотрели на неё черные, любящие, восхищавшиеся ею глаза. – "Я постаралась стать такой, как хотел ты… Неделю назад я гнала из Брюсселя прокатный "вольво" – решительная, бесстрашная, азартная. Я так верила, что смогу помочь другу. И помогла… Ты бы погладил меня по голове, я знаю. Может, от этого и гремели в моих руках победные фанфары?.. Я счастливая. Мне удалось найти и полюбить своего деда. У тебя отличный отец, Алексей Остапович. Необыкновенный. А ещё в синем море качается яхта – "Виктория" – в честь твоей матери. А над моей кроватью всегда Божья матерь – та, что предназначалась дедушке Мише… Ах, мне так много надо вам рассказать, родные… Спите спокойно. Мы все, кому дали вы жизнь, постараемся быть счастливыми… И вам никогда не будет стыдно за нас… "Заседание продолжается" – "Алле", папка!"

Виктория поднялась, заметив тихо стоящую в стороне мать.

– Мне пора, мама.

– Знаю, девочка, – она наклонилась поливая поникшие цветы. Когда-нибудь и я буду здесь, рядом.

– Не надо, мама… Наверное, не стоит бояться смерти. Они – не боялись. – Виктория посмотрела на согнутую спину матери и упавшую на щеку золотистую прядь. – А знаешь, человек, у которого я живу и который очень любит меня – отец Алексея. Остап Тарасович Гульба…

Евгения выпрямилась, сняла очки и замерла, смотря на дочь округлившимися глазами.

– Только считай, мама, что тебе все это приснилось… А глаза у тебя потрясающие – зеленые, как трава и вот как этот дневной александрит.

Они расстались в спешке, стараясь пропустить, пробежать страшный момент разлуки. Говорили о чем-то, "голосуя" на шоссе. Остановилась "Волга", едущая с дачи – женщина и болонка на заднем сидении. Женщина подвинулась, давая место Виктории.

– Спасибо. А ты, мама?

– Мне удобнее на автобусе.

Виктория вышла из машины и они обнялись, захлебываясь подступившими рыданиями…Невозможно было смотреть на оставшуюся у дороги фигурку Евгении, становящуюся все меньше и меньше, – силуэтом, черточкой, точкой…

– Далеко уезжаете? – спросила женщина с болонкой, когда они уже проехали Солнечногорск и девушка успокоилась.

– Далеко и, кажется, надолго, – ответила та, поглаживая пристроившуюся у неё на коленях собаку. Болонка подняла глаза в желтовато-розовых подтеках на ватных космах. Черные бусины, присматривающиеся к Виктории, на мгновение блеснули любопытством и пониманием.

…Коллеги уже хватились исчезнувшей американки. – "Ни за ужином вас нет, ни за завтраком, вы бы хоть предупредили меня, милая – по-дружески укоряла Викторию шведка. – Я же все понимаю… А то волновались, думали даже сообщить в полицию. Статистика тут ужасная – иностранцы пропадают чуть не каждый день. И знаете, никого не находят".

Виктория выглядела уставшей и отрешенной. "Неудачное рандеву", смекнула шведка и радостно сообщила:

– Сегодня прощальный ужин в "Метрополе". Это здесь, совсем рядом. Старинный отель, восстановлен финнами, они и настояли через нашего босса, своего соотечественника, чтобы непременно сняли зал в их ресторане. Айрин наша австралийка, уже побывала там. По всему зданию старинная мозаика "Пролетарии всех стран, соединяйтесь", а внутри – сплошная буржуазная роскошь. Надеюсь, вы прихватили вечернее платье. Очень кстати – в России, я бы сказала, повседневный банкетный стиль.

Были ещё какие-то заседания и экскурсия в Кремль. Обед с холодной ботвиньей и медовым квасом, поход в Библиотеку им. Ленина и час на отдых перед ужином. Виктория двигалась, как во сне. Сумасшедшая мысль – остаться тут, попросить российского гражданства, преследовала её с навязчивостью бреда.

Она машинально одела платье Антонии, равнодушно отметив, что выглядит слишком роскошно – бледно-голубой шифон с рисунком из атласно-медных листьев служил прекрасным колористическим дополнением к её собственной золотисто-медной гамме. Открытые плечи и спина – лишь широкое полотно завернуто за шею и прихвачено у талии – будто и не старался никто вычерчивать этот изысканно-летящий, небрежный силуэт – просто обмотали фигурку как попало и в нужном месте подвязали. "Нино Риччи" – поняла Виктория, не глядя на этикетку. А сверху плащ голубого шелка с капюшоном ну совершенно из эпохи "Трех мушкетеров". Конечно же, её заметят, и Мейсон Хартли узнает подробно о всех приключениях сбежавшей подопечной. Увы слишком поздно. Она сделала то, что хотела.