Страница 7 из 13
Алла даже расплакалась от разочарования. Открыв окно, утерла ладонью внезапные слезы. А в окно ветер нес лиловые звездочки с отцветающей сирени. Они сыпались и сыпались – целая сиреневая метель. Алла, задумчиво перебирая пальцами подвявшие лиловые «снежинки», почему-то вспомнила, как она, Валентин и Тимур вместе сидели на старой скамейке. А по улице ветер точно так же нес облетевшие цветки сирени – сиреневая метель в начале лета… Возможно, тогда они провожали весну. Они сидели и молчали – плечом к плечу, но думая каждый о своем. Сирени на их улице было просто море, и какой-то мальчишка на велосипеде провез мимо них огромный букет тяжелых темных кистей – наверное, уже последних. И вот тогда она и спросила:
– Почему сирень так быстро отцветает? Если бы можно было так сделать, чтобы она цвела до самой осени…
– Ну ты и сказанула! До самой осени! Глупые мечты – не может так быть, потому что у природы свои законы! – покровительственным тоном произнес Валентин.
Тимур же промолчал.
Алла не знала, что ее тогда больше обидело – небрежный тон Вальки или же молчание Тимура, но она встала и молча пошла по улице, все еще наполненной пьянящим ароматом отцветающей сирени. Лиловые звездочки сыпались на ее волосы, цеплялись за платье, умудрялись попадать даже на ресницы, – а она все шла и шла, ничего не замечая вокруг, шла, пока улица не закончилась и Алла не очутилась на окраине села. Сирень закончилась вместе с улицей – и вот тогда Алла вдруг почувствовала себя такой несчастной и никому, абсолютно никому не нужной, что горько заплакала. Слезы были такие горячие, жгучие – казалось, они прожигали дорожки на коже… И она брела, не разбирая дороги, не замечая ничего вокруг, перешла через рельсы и… наткнулась прямо на куст сирени, который еще не отцвел. Алла до сих пор помнила его дурманящий запах и прохладу атласных цветов, которые она прижала к лицу.
Валентин… Он был ее другом. Почему же она не поверила ему тогда? Возможно, если бы поверила, теперь все было бы по-другому. «Нет, я не пойду на эту вечеринку. Если бы я была нужна Тимуру, он бы меня дождался». Алла надела халат и включила компьютер, однако глаза ее смотрели как будто сквозь экран монитора. Она внезапно увидела себя на перроне станции – в синем платье, с букетом. Но цветы у нее в руках – это не сирень, хотя и очень на нее похожи. И время года отнюдь не весна. Буддлея – осенняя сирень. Она стоит с букетом осенней сирени на перроне, высокая, стройная, улыбающаяся, а мимо нее в автомобиле промчался Тимур. Ветер чуть шевелит локоны над ее лбом, веет прохладой… Валентин появляется просто ниоткуда и идет прямо к ней…
Алла открыла глаза и… увидела Валентина!
– Привет, сиреневая красавица! Не забыла, какой сегодня день? – Глаза друга загадочно поблескивают, и он… кладет на подоконник целую охапку сирени.
– Какой день? – растерялась Алла.
– Наш.
– Наш? – Она прижала цветы к груди, все еще не веря в происходящее.
– Конечно наш! День сирени! Ты только посмотри, целая метель… Лиловый снег…
Они шли по улице, держась за руки, а вокруг бушевала сиреневая метель.
– Держи меня крепче! – рассмеялась Алла, когда ветер бросил ей в лицо целые пригоршни сиреневого снега.
– Всю жизнь буду держать… никому не отдам, – прошептал Валентин – и она знала, что так и будет. И это знали все – и их улица, тянущаяся до самого края села, и старая скамейка, и молодой месяц, висящий в небе на серебряной паутинке…
А сирень все кружила и кружила вокруг них, и осыпалась, и благоухала, и, шурша под их ногами, шептала им о счастье.
Оксана Куприёва
Разбитое сердце
Поезд понемногу набирал скорость. Был тот самый момент, когда пассажиры уже угомонились, разобравшись с местами, пристроив багаж, развесив куртки и шумно перезнакомившись. В вагоне стало тихо: большинство пассажиров сидели, закрыв глаза. Я же на каждой остановке с опаской вглядывалась во вновь вошедших – что, если кто-то из них вздумает подсесть ко мне? Нет, я вовсе не бука и не злюка – просто бывают в жизни моменты, когда хочется побыть в одиночестве.
Поезд выстукивал на рельсах колыбельную, под которую так отрадно смотреть в окно… хотя что там видно, кроме бесконечной снежной равнины? Однако эта снежная монотонность хороша сейчас, когда в вагоне тепло. Я закуталась в вагонную тишину и теплоту, как в уютное одеяло, и закрыла глаза – почему бы и не подремать? Тем более что до моих родных Сум еще далеко.
Просыпаюсь я разом: прямо над ухом возмущенно орет проводница – отчитывает какую-то сухонькую, живенькую бабульку, забывшую дома удостоверение. Очевидно, она подсела ко мне на одной из остановок.
– Или показывайте удостоверение, или покупайте билет!
– Дочка, я ж тебе который раз говорю: пенсионное дома забыла…
– Не морочьте мне голову! Оплачивайте проезд!
– Да у меня и денег нет… я ж по пенсионному езжу!
Однако проводнице точно вожжа под хвост попала: она не отставала от старухи и орала на весь вагон. Недолго думая, я достала из кошелька деньги, сколько требовалось, и ткнула ей в руки:
– Вот. Возьмите.
Это проводнице почему-то не понравилось, и она тут же накинулась на меня:
– А ты не лезь не в свое дело! Умная какая выискалась! Пускай сама платит! Есть деньги – езжай, нету – сиди дома!
Я сочла за лучшее промолчать, и она, зло бормоча что-то себе под нос, все же выписала моей попутчице билет и наконец отправилась дальше по вагону. Я же, стараясь не смущать бабульку, незаметно ее рассматривала. То, что она была пенсионеркой, не вызывало сомнения: снежно-белые волосы, выбившиеся из-под простого платка, все в морщинах доброе лицо… Руки у нее все еще дрожали от обиды, но вот глаза… они были особенные. В них горели огоньки – такие можно увидеть и не у каждой молодой женщины.
– Спасибо, – сказала она. – Я знаю, в мире еще есть человечность… А у меня действительно нет ни копейки. Я к внуку в больницу еду, а ему… ему деньги уже не нужны.
В ответ на мой недоумевающий взгляд она пояснила:
– Сначала деньги собирала ему на лечение, а теперь доктора говорят, что никакое лечение не поможет… Нужно ждать и надеяться. Ждать и надеяться…
Из ее глаз вдруг покатились долго сдерживаемые слезы. И, не дожидаясь дальнейших расспросов, моя попутчица стала рассказывать о наболевшем:
– Дочку свою я одна вырастила. Она у меня самостоятельная была не по годам, рассудительная такая, словно взрослая! Я нарадоваться на нее не могла. А потом вдруг от знакомых узнала, что она и курит, и выпивает… Я поначалу не поверила, думала, завидуют соседи мне. Я сторожем работала на старой ферме – по ночам сторожила, чтоб здание по кирпичику не растащили… вот и досторожилась. Ночью меня дома не бывало, а днем – ее. Она говорила, что в школу ходит, – а я не проверяла, потому как верила ей во всем. Только потом поняла, что она нарочно со мной встречаться не хотела. Да… А в тот вечер она сама ко мне на ферму пришла – странная такая… То одно возьмет в руки, то другое… Повертит и положит. А потом вдруг и говорит:
– Мам, ты только не волнуйся. Все будет хорошо…
А у самой в глазах не то страх, не то радость большая – я сразу и не поняла, но испугалась: неужели, думаю, из школы выгнали?
– Все хорошо будет… просто я… я ребенка жду, мам…
Я так растерялась, что спросила первое, что на ум пришло:
– Хорошо, доченька… А отец-то кто?
– Да какая разница… я Сашку люблю.
Вот так и поговорили. Я по ночам плачу и думаю о ребенке будущем да о соседе нашем, тот самом Сашке, студенте, – он тогда в университете учился. И все это у меня никак в голове не укладывалось: любит Сашку, а ребенок неизвестно от кого…
Галину мою с того времени как будто подменили: на улицу больше не бегала, все за учебниками сидела, даже экзамены хорошо сдала. Только что те хорошие оценки – другие в вузы готовились, а моя пеленки на машинке строчила. А еще вязать стала – и сразу так хорошо у нее получалось, как будто много лет этим занималась! И цветы. Весь двор цветами моя Галя засадила. А больше всего любила она один цветочек – в народе его «разбитое сердце» называют. Цветки у него и впрямь как будто сердце, пополам разбитое. Все она его садила, словно над судьбой своей насмехалась…