Мать (CИ)

- Ну а ради чего?

- Не знаю. Приходят в голову - и пишу.

Маманя помолчала, глядя в телевизор, затем сказала через силу:

- Ну, давай я отнесу, если ты не хочешь.

- Да зачем?

- Ну а что им лежать мёртвым грузом? Я так волнуюсь за тебя, сынок! - вырвалось у неё.

Гаев потёр щёку.

- Чего ты волнуешься-то?

- Ну как... получится - не получится. Жизнь-то наша - в детях. Если у тебя всё будет хорошо, то и у меня всё будет хорошо.

Он раздражённо отмахнулся.

- Глупости. Куда я денусь? С голоду, поди, не помру. А журналы... Не знаю. Рано ещё. Руку набить надо. Да и не в том суть. - Он решил сменить тему. - Ты с кем говорила-то?

- Да о работе всё. Новую программу ставят, никто в ней не разбирается.

Маманя работала в дочерней фирме крупной нефтяной компании специалистом по внедрению бухгалтерских программ. Получала хорошие деньги, но постоянно жаловалась, что там сидит куча блатных, которые ничего не умеют и только кидают понты. Каждый вечер, придя домой, она висела на телефоне, обсуждая с коллегами события дня.

- Как ты не дуреешь? - сказал он. - И днём о работе, и вечером. Свихнуться же можно.

- А что делать?

- Не знаю. Отключиться. Оставлять работу на работе.

- Не получается. Всем что-то надо. У меня и в советское время был такой график. - Она встала, налила себе чаю.

- На КамАЗе, что ли? - рассеянно спросил Гаев, глядя в книжку.

- На КамАзе.

- И тоже весь вечер болтала по телефону?

- Там у меня его не было. Я только родителям с почты звонила. - она села обратно за стол, подперла голову ладонью. - Помню, когда Брежнев умер, Набережные Челны переименовали в его честь. А мама с папой этого не знали ещё. Я звоню им в Москву. Трубку мама сняла, телефонистка ей говорит: "Москва, ответьте Брежневу". Мама перепугалась: "Ой, батюшки, живой был - не звонил. Что случилось-то вдруг?". Телефонистка опять: "Москва, ответьте Брежневу". Мама кричит в трубку: "Леонид Ильич! Леонид Ильич!". Там все хохочут, слова сказать не могут. Потом трубку папа берёт, говорит: "Леонид Ильич, это вы?". Телефонистки вообще валяятся друг на друга. Я кричу: "Вы чего там? Я же всё слышу"... И смех - и грех.

- А она не удивилась, что ей Брежнев звонит с того света? - спросил Гаев.

- Они с папой были простые люди. Раз звонит, значит, так надо.

- Простые-то простые, а квартиру в Москве получили!

- Так по разнарядке же. Лимита!

Глава вторая

Трудно найти более мотивирующую вещь для поступления в вуз, чем армейский призыв. Любой институт, имеющий военную кафедру, с гордостью сообщает об этом в своей рекламе, а заботливые родители, узрев заветные слова "отсрочка от армии", волокут туда своих чад, невзирая на профиль вуза и желания самого чада.

Так получилось, что когда Гаев окончил школу, началась Первая чеченская, а когда он выпорхнул из пединститута с дипломом учителя истории, заполыхала Вторая чеченская. Маманя со своим апокалиптическим мышлением не могла спокойно спать, пока отпрыск болтался в неопределённости и рисковал оказаться под пулями. И если в девяносто пятом его стремления, в общем, совпали с родительскими, то в двухтысячном маманя ввела диктатуру и своей волей запихнула единственного сыночка в аспирантуру. Гаев не особо сокрушался - в то время он окончательно решил посвятить жизнь творчеству, всё остальное рассматривал как презренную суету.

Научный руководитель его, Михаил Александрович Яблоков, считался крупным специалистом по аграрным отношениям. Имя себе он сделал на работах вроде "Революционный союз поволжского крестьянства и пролетариата при Александре III". Понятно, что в девяностые ему пришлось немного изменить свои взгляды, и теперь из-под его пера выходили статьи типа "Столыпинская реформа и её роль в укреплении российской государственности". Из поборника ленинских взглядов Михаил Александрович превратился в державника с монархическим налётом, любил порассуждать о гибельности революции семнадцатого года и о "России, которую мы потеряли". Сталина называл не иначе как "людоедом".

- Будете заниматься черноземьем, - сообщил он Гаеву при первой встрече. - Назовём вашу работу так: "Курская деревня при Царе-Освободителе". Регионалистика сейчас на подъёме, а специалистов мало. Тем более по истории русского села. Броская тема - половина успеха. Вы запишите, чтоб не забыть.

Гаев записал.

- Вы должны понять, что наука требует самоотречения, - продолжал Яблоков. - Сюда приходят не за деньгами.

- Я понимаю, - ответил Гаев, скользя взглядом по его велюровым брюкам и потёртому свитеру.

- Так что, если вы решите посвятить себя нашей профессии, не ждите материальной благодарности.

"Я и не жду, - подумал Гаев. - Кабы не маманя, хрен бы ты меня тут увидел".

- Своим героям надо сочувствовать, их надо любить. Написать диссертацию может всякий, а вот понять, о чём пишешь, - это дорогого стоит. Я дам вам список литературы. Через полгода проведу нечто вроде внутреннего экзамена. Вам ещё предстоит сдавать кандидатский минимум, вы не забывайте. И да - не бойтесь спрашивать. Лучше один раз сморозить глупость, чем молчать и потом лепить штамп за штампом. Сейчас вот интернет появился. Я сам эту сферу знаю слабо, но слышал, там много интересного. В общем, если желаете расти, надо неустанно работать над собой.

Гаев выслушал эту короткую речь, подавляя саркастические позывы. "Работать над собой". Сразу вспомнился усталый Иркин вопрос: "Ты когда учить начнёшь?".

- Само по себе замечательно, что вы решили окунуться в нашу область, - продолжал Яблоков. - Сейчас наука в загоне... А уж гуманитарная - тем более. Но это лишь первый шаг. Нельзя останавливаться! Нужно постоянно испытывать голод к знаниям. Как в наше время говорилось: "Бороться и искать - найти и не сдаваться"... Вы, кстати, женаты?

- Нет, - ответил Гаев. И добавил, не сдержавшись: - Был бы женат, не пошёл бы в науку.

- А, новая система. Понимаю, - закивал историк.

Я - набитый мягким и твёрдым мешок из кожи.

Я - такой же как все, мы все здесь похожи.

Мы хотели бы вспомнить, как жить, но к несчастью, не можем.

Мы - набитые твёрдым и мягким мешки из кожи.

Мы - мешки, нас неведомый грузчик кидает и тащит.

Если сильно нас стукнуть о пол, мы вспомним о настоящем.

Иногда верх мешка от слёз становится влажным.

Но мы - мешки и не можем быть чем-то более важным.

Мы разложены по стеллажам и на каждом свой номер.

Если несколько дней стеллаж пуст, значит, кто-нибудь помер.

Не беда! Его новый мешок непременно заменит.

Мы - мешки и никто из нас здесь ничего не изменит.

Раз в неделю Гаев приходил в родной пед на кафедру отечественной истории и отчитывался перед Яблоковым о своих достижениях. Тот, попивая чаёк, выслушивал его, что-то уточнял, давал советы, а затем обращался к воспоминаниям молодости.

- Дали нам как-то в студенческие времена задание опросить участников Гражданской войны. Красноармейцев, понятно. Вы вот, наверно, уже не представляете, а для нас белые были как фашисты. Враги! Их не опрашивать надо было, а стрелять. И вот мы ходили по адресам героев гражданской и записывали их рассказы. Помню, прихожу к одному такому ветерану - он в Уфе советскую власть устанавливал. И вот он мне показывает дореволюционные фотографии. Смотрю: сидят в три ряда хорошо одетые мужики, смотрят открыто, с достоинством, а между ними притулился какой-то невзрачный дяденька в таком себе пальтишке и шапке. Спрашиваю: "А это кто?". "А это - хозяин нашей фабрики со своими рабочими". И начинает мне расписывать, как же хорошо жилось при царе. Я только рот раскрыл. Спрашиваю: "Так зачем же вы капиталистов-то свергали?". А он так ударил ладонью по коленке и отвечает: "Ну мы-то думали, лучше будет!". Вот такая вот история с географией.