Мать (CИ)

- Она - тебя? - не поверил Гаев.

- Она - меня, - подтвердил Мосолов, разливая по новой. - Самое интересное, что когда мы с Наташкой расстались, у неё всё пошло так, как я предсказал. Спуталась с этим охранником, развелась, ну и кому она сейчас нужна?

- Тебе, - ухмыльнулся Гаев.

- Это правда, - серьёзно закивал Мосолов. - Я иногда представляю, что мы опять встретимся. Как себя поведём? Тут возможны два варианта: либо пройдём мимо, не заметив, либо кинемся друг другу в объятия.

- А потом что?

- А потом то же, что и раньше: поживём вместе и разбежимся.

- Ну и надо оно тебе?

- А по другому не могу.

Гаев махнул рукой. Он уже захмелел. Пиво всегда оказывало на него сокрушительное воздействие. С двух литров Гаева тянуло на подвиги и психоанализ. Обычно за этим следовал третий литр, но сегодня Гаев хотел сохранить остатки благоразумия, чтобы завтра не брести к научнику с больной головой.

Он поднялся на ноги.

- Ну, я пойду.

- Давай, - согласился Мосолов, валясь на диван и беря со стола мятую пачку сигарет "Парламент". - Провожать не буду, закроешь дверь...

- Ага.

В окно бил алый сумеречный свет. Сизое небо рассекали ватные, будто пропитанные йодом, облака. По крыше противоположной девятиэтажки бродили голуби. Сквозь открытую форточку шумели деревья.

- Ты смотри не угори тут, - пожелал напоследок Гаев.

- С пары литров пива? Шутить изволишь?

Едва вышел из подъезда, позвонила маманя.

- Володя, ты где?

- Домой иду. К Мосолову зашёл по пути.

- А, ну хорошо... - Она помолчала. - Ты как, пьяный?

- Да нет... почти. Немного пива выпили.

- Ну давай. Жду.

Он пересёк утонувший в темноте двор, освещённый по краям фонарями, вышел к шоссе и, приплясывая, зашагал по тротуару. В жёлтом кругу света на блочной стене дома чернела надпись: "Буржуев на нары - рабочих на Канары!". Гаев прочёл её, засмеялся, глядя на чёрное, беззвёздное небо и бледную луну, рассечённую царапинами облаков. И тут его накрыло. В голове, словно по какому сигналу, побежали строчки:

Мы сидим вдвоём

Я с тобой сижу за одним столом

Мы сидим и пьём

Каждый думает о своём

Я сижу, молчу

Слышать, видеть, знать не хочу

Я задул свечу

Мне почти никак, я сижу, молчу

Темнота, весна, одинокий дом

За одним столом мы сидим вдвоём

Он остановился, проговаривая про себя этот текст. Непослушными пальцами вытащил из заднего кармана джинс блокнот в покоробленной от влаги картонной обложке, из другого кармана извлёк ручку. Прислонился спиной к фонарю и начал торопливо записывать. Строчки разбегались, полстраницы закрывала тень от руки.

Стихи он начал писать пару лет назад, настигнутый кризисом взросления. Полный мрачных мыслей, что взял в жизни неверный старт, он склонялся поменять вуз, но маманя упиралась: "Сначала закончи этот, а потом поступай куда хочешь". Она паниковала, думая, что если любимое чадо бросит педагогический гадюшник, его тут же загребут в армию. Гаев не разделял такого убеждения, однако, против родительской воли не пошёл. На этом-то перепутье его и подстерёг Мосолов со своими литературными открытиями. "Булгаков - отстой, - безапелляционно заявил он, пока они пили дешёвые коктейли в жестяных банках под институтской лестницей. - Попса для интеллигенции. Читай Сашу Соколова и Веню Ерофеева. Эти реально жгут". И ведь не обманул, зараза! Действительно зажгли. Да так, что осветили Гаеву путь в иномирье.

Не сказать, чтобы он прежде был чужд худлита. Читал много и запоем, отдавая предпочтение фантастике. Но вот сочинять его не тянуло никогда, разве что однажды, поспорив, набросал пародию на прочитанное: "Двадцатикилометровый звездный линкор Его Величества "Достоинство Императора" медленно поднимался над горизонтом, готовый обрушить всю ярость государя в самое лоно повстанцев. Он вошел в атмосферу, как нож в масло. Броня могучего суперкорабля нагревалась и краснела от трения. Его толстые орудия сверкали в лучах утреннего солнца..." и т.д.

А тут Гаева словно вытолкнуло в другую плоскость бытия. "Школа для дураков" снесла ему башку, а поэма "Москва - Петушки" вызвала к жизни неудержимый приступ стихотворчества. Те ранние опыты он затем похерил, но муза уходить не хотела, пробуждаясь после каждой пьянки, и дальше шло по нарастающей. За первые полгода он написал три стихотворения, за вторые - семь, за третьи - десять. Некоторые читал тому же Мосолову, другие - девчонкам, которых наивно хотел развести на перепих. Читал и мамане, которая от внезапного таланта сына тихо млела. "Ты бы отправил их в какой-нибудь журнал", - советовала она ему. Гаев отмахивался: "Да ну, глупости это всё".

Но он лукавил. На самом деле ему ужасно хотелось увидеть себя изданным и получить свою порцию оваций. Но страх получить отказ был сильнее тщеславия. Однажды он всё-таки пересилил себя и отнёс нетленки в один поэтический журнал. Там ему вынесли вердикт: "С регулярным стихом у вас нелады. Где начинаете экспериментировать, там поинтересней. Содержание - ваша сильная сторона, но форма хромает на обе ноги". "Хм, - сказал Гаев озадаченно. - А можно примеры экспериментов? Чтобы знать, на что ориентироваться". "Те, где не по четыре строки в строфе. Они хотя бы формально выглядят любопытнее". Вот так. Больше Гаев по журналам не ходил.

Он открыл дверь в квартиру, зашёл и разулся. Маманя разговаривала по телефону, одновременно гатачивая пилочкой ногти.

- Ну да... А у меня когда Володька тянуться начал, я ему одежду раз в полгода меняла. Всю! А время-то какое было!.. Ага... Ну ты помнишь...

Услыхав звуки в прихожей, крикнула сыну, прикрыв трубку ладонью:

- Володя, там картошка стоит... и сосиски...

- Угу, я понял.

Гаев прошёл на кухню, поставил в микроволновку ужин, включил телевизор. Шли новости. Юная ведущая с непроницаемым лицом сообщала, что на Землю падает сошедший с орбиты спутник.

- Его падение ожидается в районе горной гряды... - ведущая сбилась, всматриваясь в телетекст: - А-эн-дэ.

Гаев вздрогнул, изумлённо уставившись в экран.

Из комнаты доносился голос матери:

- Алевтина Петровна сегодня ходила к нему... да... и говорила... она потом вернулась вся такая расстроенная. Ужасно, просто ужасно!.. А что у шефа? Вы были? И как? Да что вы говорите! А сисадмины... да-да, конечно... а сисадмины что на это? А-ха-ха! Ну правильно, им-то что волноваться! Это же опять на нас свалится... А я ему уже говорила! "Сергей Макарович, говорю, вы вообще о будущем думаете?"... А ничего! Живёт сегодняшним днём... Ну да, наплевать. А? Да-да-да! Ну ладно, Алевтина Петровна, у меня уже Володька пришёл с работы. Пойду сына кормить. Да... да... хорошо... Да... Ну, до свидания!

Она явилась на кухню - маленькая, чернявая, совсем непохожая на рослого блондина Володьку. Тот уже смёл с тарелки ужин и лениво пил чай, листая лежавшую на столе книгу в мягкой обложке - "Страх и ненависть в Лас-Вегасе". По телеку кривлялись какие-то юмористы и громыхали смехом зрители в зале.

- Ну что, как? - осклабясь, спросила маманя. - Не очень пьяный?

- Да нет, - поднял Гаев взгляд.

- Ой, а глаза-то, вижу, прямо плывут...

- Да нормально всё.

- Завтра идёшь в институт?

- Угу.

- Ну как, готов?

- Да чего там... Не экзамен же!

Маманя присела с противоположной стороны стола.

- Ну а со стихами как? Не надумал в журнал отнести?

Гаев устало вздохнул.

- Да ну, к чему это? Я ж не ради журналов пишу.