Страница 131 из 139
Мажордом, ускорив шаги, направился в восточный конец коридора, где открыл дверь.
— Вот и бильярдный зал. Не угодно ли партию в карамболь?
Господин Дружба в смутном предчувствии чего-то недоброго поднял обремененную сногсшибательными, умопомрачительными впечатлениями голову и нехотя окинул рассеянным взглядом бильярдную. Вдруг он в ужасе отпрянул к дверному косяку, лицо его побелело, как у мертвеца.
Это уже было свыше его сил: в бильярдном зале, напротив двери, он увидел Ягодовскую в натуральную величину.
Да-да, Ягодовскую. На ней то же самое коричневое батистовое платье с белыми цветами, в котором он видел ее в прошлое воскресенье, та же кружевная шаль, сколотая гранатовой булавкой, тот же красивый чепец на голове.
Непостижимо, и все-таки это так. Она стоит перед глазами — хочет он этого или не хочет. Ведь совершенно достоверно известно, что ее там нет и не может быть, что это лишь плод его больного воображения. Теперь все ясно: он сошел с ума. Глаза его остекленели, в висках стучало, Ягодовская, подхваченная внезапным порывом, начала вертеться вокруг него с такой бешеной скоростью, что он видел сразу чуть ли не две дюжины Ягодовских.
Закрыв помутневшие глаза, он судорожно, как утопающий, протянул руку к мажордому.
— Мне плохо, кружится голова. Прошу, выведите меня на воздух… на волю…
Мажордом буквально выволок его через боковую дверь в ту часть парка, где было озеро.
У выхода друг против друга стояли два древних платана с низко опущенными ветвями. В прохладе отбрасываемой ими тени стояла плетеная скамейка, на которой сидела ангорская кошка.
— Садитесь вот сюда, — проговорил мажордом и прогнал кошку. — А я побегу за рюмкой вина.
Господин Дружба, обессиленный, опустился на скамейку. Он остался один, если не считать кошки: она тут же рядом свернулась под кустом вербены и смотрела на Дружбу. Это тоже действовало на его расшатанные нервы. Постепенно он приходил в себя, и только взгляд кошки причинял невыносимые страдания его душе.
Было бы разумнее, вероятно, прогнать кошку, но на этот раз господин Дружба предпочел удалиться сам. Он встал и побрел дальше, надеясь, видимо, найти поблизости другую скамейку, но не прошел и десяти шагов, как перед его взором открылся вид на озеро, похожее на большое серебряное блюдо, справа, как в Версальском парке, сплошная стена из красиво подстриженных высоких грабов закрывала все, что было за ней, слева причудливой формы деревья-гиганты, стоявшие маленькими обособленными группами, украшали поросшую дерном площадку.
Гладь озера напоминала полированную поверхность стола, на который щедрое солнце сыпало золото своих лучей. На пологих берегах озера множество самых разнообразных цветов: и колокольчики, и тюльпаны, и лилии, и ирисы, и нарциссы — чего только тут не было!
Озеро питал водой горный ручей, который крутыми зигзагами петлял по парку, казалось, только для того, чтобы подольше побродить по нему. Сначала ручей образовывал небольшие озерца, предназначенные для разведения форели, а затем уже впадал неподалеку от дома в большое озеро, излишки воды в котором отводились наружу по каналу вдоль стены, окружавшей дворец. Подросшие форели, как ученики из класса в класс, переводились из одного небольшого озерка в другое, более глубокое, пока не попадали в большое озеро (правда, и оно было не таким уж большим), где их жизненный путь и заканчивался, ибо дальше для них оставалась одна дорога из двух: либо вертел, либо сковородка.
На берегу озера оказалось много скамеек. Господин Дружба сел на одну из них, обхватив руками свою раскалывающуюся на части голову. В таком положении и застали его удары колокола на колокольне дворца. Бим-бом-бом! — раздавалось в безмолвной тишине, наполняя ее проникающими в самую душу таинственными, волнующими, словно посланными из потустороннего мира, звуками.
С этими звуками как бы ожило все вокруг — и вблизи, и вдали. Послышались шаги, треск веток, ветер донес обрывки человеческой речи. Со стороны дворца показался какой-то старец в старинной гусарской форме, неся на доске куски мяса. А из-за грабов, подпрыгивая, как козочка, вышла красивая молодая девушка с торчавшей из-под мышки подушкой красного бархата. Следом за ней шла другая девушка, размахивая скамеечкой для ног, а за нею — еще две девушки, державшие над головой огромный японский зонт с зеленой подкладкой и с двумя ручками.
Созерцавшему все это господину Дружбе казалось, что он читает какую-то сказку. Девушки были одна лучше другой! Походка, каждое их движение казались чарующей музыкой. Где-то на дальних деревьях застучал дятел. Черт его угораздил отвлекать человека в такую минуту!
Одна из несущих зонт девушек обернулась и крикнула сзади идущим, чтобы они не отставали:
— Дамы и воображаемые господа, поторопитесь! Форели вас очень ждут, они ужасно голодны. Матиас уже здесь с их полдником.
Вслед за ее словами из-за грабов, приплясывая, чуть приподняв юбку, жеманно изгибая свой красивый стройный стан, выпорхнула пятая девушка. На длинной, перекинутой через плечо шелковой ленте висел шафранового цвета веер. Когда она прыгала из стороны в сторону, веер шаловливо ударял ее по лодыжкам.
Первая девушка сошла с дорожки и, ступая по газонам, направилась прямо к озеру. В нескольких шагах от господина Дружбы она остановилась у такой же скамейки, на какой сидел и он, и положила на нее свою бархатную подушку.
Затем подошла вторая и поставила на землю свою скамеечку.
Девушки, несшие зонт, воткнули обе его ручки за скамейкой.
Пятая осмотрела свое отражение в озере, поправила платье и сняла с шеи веер.
— Я — ветерок, — сказала она, смеясь.
— Мы — тень, — отрекомендовались девушки, несшие зонт.
— Я — удобство, — проговорила та, что несла скамеечку, и шутливо поклонилась.
— А кто же я? — воскликнула неизвестно откуда появившаяся шестая, маленькая шалунья, по-видимому чтица, с вздернутым носиком на привлекательном личике, небрежно размахивая наполовину разрезанной книгой. — Я сижу у ног Минервы с книгой. Я — сова.
— Мы видим, — язвительно подтвердила владелица скамейки, — потому что по твоим стопам и впрямь уже шествует темная ночь.
Все шестеро засмеялись. Если шесть девушек смеются, все озаряется крутом, словно с неба светит не одно, а шесть солнц, и на седьмом небе, пожалуй, меньше радости, чем здесь.
А черная ночь приближалась, вернее, шлепала в облике плоской, как доска, старой немки-гувернантки в очках.
Дружба смотрел, смотрел и не верил своим глазам. Он уже подумал, что ему все это грезится. Всем его существом овладело тупое безразличие, и он в состоянии какого-то оцепенения ждал, что будет дальше. Ведь ему, как и любому другому сновидцу, все равно не проснуться по своей воле.
Но сознание его все же работало, хотя он и не был убежден в этом. Сначала в его мозгу промелькнула мысль, что сюда собрались феи и наяды. Наряду с этим он вспомнил об упомянутых Вильдунгеном шести маленьких камеристках. Будучи нервным человеком, профессор пришел в состояние чрезвычайной душевной расстроенности, в силу чего в его потрясенном мозгу в невероятном хаосе переплелись действительность с фантастическими видениями. Загробный голос, откармливаемый ребенок, видение Ягодовской — все это; конечно, плод фантазии, и если даже хоть что-то и было настоящим, он не мог отличить его от фантастического. Чему же тогда верить? Значит, надо все подвергнуть сомнению: и то, о чем он говорил с Вильдунгеном, и даже то, что он — Дружба.
О том, что господин Дружба не лишился рассудка, свидетельствует, однако, то обстоятельство, что он тотчас же отказался от мысли, будто видит нимф, когда подошедшая «старая карга» заговорила с характерным прусским акцентом:
— Майн готт! Какой пассаж! Мадемуазель не смогла удержать дога и теперь бегает за ним, стараясь поймать. Почему не вы вели собаку? Идите хотя бы помогите ей поймать его.
Едва, она произнесла это, как девушки бросились выполнять приказ.