Том 2. Повести

— Кто ее написал? — спросил он.

— О нет! — проговорил мажордом. — Я забыл предупредить: никаких вопросов. Это против правил. Я сам расскажу, если сочту нужным. Вы можете осматривать все, что хотите, но ни о чем не спрашивайте, чтобы не поставить меня в очень неловкое положение. Не вынуждайте быть неучтивым с вами, ибо это весьма огорчило бы меня. Однако, прошу вас… Теперь мы войдем в премилый будуар.

И с этими словами, почтительно поклонившись, он пропустил гостя вперед.

Господин Дружба взялся рукой за дверную ручку, но тотчас, вскрикнув от боли, отскочил назад.

— Боже мой, что с вами? — испугался мажордом, его побледневшее лицо приняло серьезное выражение.

— Э-лектри-ческим то-ком у-да-рило, — пробормотал, заикаясь, Дружба.

— Что за глупости, не может быть, вам показалось!

Говоря это, он заспешил к двери, сам открыл ее и, продолжая идти впереди, провел гостя через две обитые синим шелком комнаты, с окон которых свисали сочные листья и белые гирлянды цветов бегонии, блестевшие в слабом полумраке, как ослепительно яркое солнце.

Отсюда створчатая дверь вела в столовую и на веранду с колоннами, выходившую на юг. Столовая была обставлена в старинном немецком вкусе, массивные шкафы, стулья готического стиля, стены выложены плитками из дерева твердых пород и расписаны стишками, содержащими нехитрые немецкие мудрости, относительно еды и питья. Дружба на минуту остановился, читая их; и вдруг услышал словно замурованный где-то в стене замогильный голос:

«Дальше не иди, если дорога жизнь!»

Дружба вздрогнул, ему показалось, будто это говорит давно умерший отец. Он устремил на мажордома взгляд, выражавший неизмеримую скорбь исстрадавшейся души.

— Вы сейчас что-то сказали? — спросил он, глупо выпучив глаза.

— Я? Да что вы!

— И ничего не слышали?

— Конечно, ведь здесь никого нет, — ответил удивленный мажордом, — у вас галлюцинация, сударь, иначе этого нельзя объяснить.

Господин Дружба промолчал и покорно, безотчетно двинулся вслед за своим провожатым. Они прошли еще через несколько комнат, будоража стуком шагов безмолвный мир привидений, нигде не встретив ни единой живой души, словно это был заколдованный дворец. Только в одной комнате сидел в кресле перед зеркалом шимпанзе и брился.

Увидев незнакомого человека, обезьяна испугалась и, размахивая во все стороны сверкавшей бритвой, шмыгнула мимо господина Дружбы; коснувшись своей уродливой головой его руки, она устремилась к открытому окну и выпрыгнула в него.

К повышенной нервозности господина Дружбы теперь прибавились еще отвращение и страх, но мажордома все это чрезвычайно забавляло.

— Ох и бестия этот Брок! Ума не приложу, где он раздобыл бритву? Никак не могу отучить его от этого. Я купил Брока в Вене у одного брадобрея, где он так наловчился, что даже делал легкие операции по удалению мозолей. Удивительный ловкач, могу вам сказать. У вас есть мозоли? Ах да, мне тоже не полагается расспрашивать. Закон одинаков для всех! Обратите внимание на этот прелестнейший зал, обстановка в стиле ампир. Здесь все очаровательно, не правда ли? А вон там туалетная комната. Ее обязательно посмотрите, это действительно шедевр!

Их взору представилась малюсенькая комнатка, очаровательное, сказочное зрелище. То была точная копия знаменитой туалетной комнаты мадам Помпадур. Стеклянные стены унизаны были зубчиками, напоминающими ледяные сосульки, к ним были подвешены наполненные ароматическими средствами кристальные шарики всевозможных цветов. Вырезанная нижняя часть шаров вставлялась в зубчики. Здесь недоставало лишь поэта, чье воображение способно было бы воспроизвести и ту, которая причесывалась у венецианского зеркала, сидя за туалетным столиком, покрытым розовым шелком. С одной стены комнаты шарики были сняты, и потому казалось, будто она обшита превращенной в стекло кожей огромного ежа.

Только что испытанное господином Дружбой отвращение сменилось величайшим экстазом.

— Какая прелесть! — воскликнул он.

— Не правда ли, бесподобный уголок! Прекрасная игра цвета, не так ли? И все это оттого, что в каждом из тысяч и тысяч кристальных шариков налиты разные, неодинаковые по цвету растворы. Здесь вот группа зеленых изумрудов, а там среди семи белых один желтый (думаю, миндальное масло); все вместе они составляют нечто похожее на маргаритку. Не зря же человека считают разумным существом. Ну, а вот эта задрапированная дверь ведет в интимные покои, но туда нельзя входить, надеюсь, вам понятно почему…

— Да, да, понимаю, это, по-видимому, спальня ее высочества.

— Что? Как вы сказали? Чья? — замотал головой мажордом, обнажив два одиноко торчащих черных клыка на верхней челюсти; в то же время в его глубоко посаженных карих глазах сверкнула мефистофельская усмешка.

— Я просто хотел сказать, что комната, должно быть, великолепная, — оправдывался господин Дружба, холодея от ужаса при одной мысли, что сказал что-то лишнее, чего ему не полагается знать.

— Ах, так? Ну, тогда ничего, — продолжал болтать мажордом, — пойдемте дальше. По коридору мы перейдем во второе крыло здания, там столько же комнат, но они ничем не примечательны, обычные жилые комнаты камеристок. Моя лачуга тоже находится там, да еще бильярдная.

В коридоре они стали свидетелями ожесточенного диспута между тремя попугаями. Каждая птица восседала на бронзовой подставке, привязанная к ней тоненькой цепочкой. Серый попугай то и дело кричал: «Глоток виски, глоток виски!», зеленый амазонский отвечал ему: «Ты бездельник, ты бездельник!», а третий, переливающийся голубыми перьями, еще не установившимся голосом визжал: «Ку-ка-реку, кукареку!» Мечтательное расположение духа господина Дружбы, пережившего сегодня так много треволнений, позволило ему в тот же самый миг перенестись в прошлое попугаев. Первый — Яко, очевидно, привезен на английском корабле в Европу, и матрос, который ухаживал за ним, часто прикладывался к фляге с виски; зеленый — Амазон, принадлежал, по-видимому, какой-нибудь женщине сварливого нрава, которая учила своего любимца называть так мужа, тогда как голубой Ара жил вблизи курятника, благодаря чему и получил свое высшее образование.

В довершение к невероятному шуму и перепалке по коридору бегала обезьяна с обнаженной бритвой, словно ища, кого бы зарезать. В одной из ниш коридора стояла четырехугольная клетка, какие бывают в зоологическом саду, и в ней сидел крестьянский мальчик лет пяти, грызя тыквенные семечки. На нем была яркая в крапинку жилеточка и длинная полосатая рубашка; личико его выражало величайшее довольство, потому что в это время он дразнил обезьяну, чувствуя себя в полной безопасности в запертой изнутри клетке, куда заскочил, видимо, спасаясь от гнавшейся за ним обезьяны. Брок буквально был вне себя от злости, да и как тут не злиться, если из твоего же собственного дома тебе показывают рожи, что может быть беспардоннее!

Так это получилось или иначе — не все ли равно; к тому же господина Дружбу, окончательно сбитого с толку, в голове которого все и без того шло кругом, стоял сплошной гул и треск, словно по ней дубасили молотками, меньше всего интересовали причины, он констатировал факт: в клетке заперт ребенок.

— Смотрите, ребенок! — обратил он внимание мажордома. — Боже мой, как он сюда попал?

— Мы его откармливаем, — коротко ответил мажордом.

— Для чего? — спросил Дружба упавшим голосом.

— Чтобы съесть, — ответил тот невозмутимо спокойным тоном. — Мадемуазель очень любит нежное детское мясо. Оно действительно очень вкусное. — И он аппетитно причмокнул.

— Вы шутите, — еле слышно произнес господин Дружба, бросив недоверчивый и вместе с тем полный ужаса взгляд на мажордома. Тот укоризненно посмотрел на него, как бы оскорбившись сомнениями собеседника, заподозрившего его в неискренности.

— Думайте, что хотите. Мой долг быть откровенным с господином, которого послал сюда наш хозяин, остальное же — ваше дело. Пойдемте, сударь.

Мальчик молча уставился на них, не переставая лузгать тыквенные семечки, выплевывая белую скорлупу за решетку.