Страница 26 из 77
– Лили?
Я медлила с ответом, знала – он меня не видит, упивалась его страхом. Болезнь Альберта отняла у него не только остатки рассудка, но и зрение. Недавно Вербицкий ослеп окончательно.
– Я здесь, – наконец устало проговорила я, – просто нужно сделать укольчик.
Привычными движениями вскрыла ампулы, натянула поршень шприца до упора. Смешиваясь в прозрачном цилиндре, лекарство стало бледно-розовым. Выпустив пузырьки воздуха, что уцепились за стенки, я зажала ватку и подошла к кровати старика.
Жалость – дар, которым награждаются избранные. С каждым разом, когда приходилось переживать эшафот Вербицкого вместе с ним, я чувствовала, как жалость к нему угасает. Яркие всполохи сожаления стали редкостью, неизменно превращаясь в золу отвращения. Единственное, что сдерживало меня от грубости и заставляло носить маску добродушия – обязательство достойно ухаживать за любыми больными. Не зависимо от социального статуса, возраста или характера. Рита говорила, что клятва Гиппократа не имеет по сути никакого значения, главное выбирать то, что выгодно тебе. Сейчас или в будущем. Рита всегда просчитывала жизнь на пару шагов вперед. Я так не умела.
Недавно пришлось пополнить список неумений еще несколькими пунктами. Тяжелее всего далось признание в собственной слабости. Оказалось, я не умею нарушать клятвы, не умею воспринимать свои обязательства несерьезно, не умею не быть лучшей.
Жизнь учила, что только тот, кто стремится вырвать кусок зубами, кто готов рыть из-под себя землю ради выживания – достоин дышать. Мне некому помочь. Я уяснила этот урок давно и запомнила его навсегда.
Рассчитывать можно только на себя.
Это правило впилось в мозг, как клешни рака цепляются за неудачно подставленный палец рыбака. Намертво. Только вот оно никогда не было страховкой от ошибок, которые я совершала.
– Лили?
Я вздрогнула, поняв, что уже пару минут застыла в молчании над Альбертом.
– Да-да, сейчас.
Отвела одеяло в сторону, обнажив истощенное тело.
– Перевернись, пожалуйста.
Альберт прокряхтел, цепляясь за простыни. Послышался треск ткани. Медленно, словно муха, запутавшаяся в паутине, он перевернулся на правый бок. Сухая кожа, похожая на пожелтевшие листы, натянулась, очертив острые грани позвоночника. Сиреневые язвы обнажились, источая запах гнили.
Помню, когда впервые делала Вербицкому укол, меня стошнило. Я успела забежать в туалет его палаты, прежде чем желудок воспротивился полностью и низвергнул содержимое. После, вытирая слезы, я робко вернулась к старику. Было невыносимо стыдно.
Альберт не сказал никому. Он, как ни в чем не бывало, звал меня Лилией и продолжал бормотать всякую ерунду. Сделал вид, что ничего не случилось. Тогда, я впервые подумала, что его безумство всего лишь игра.
Умно спланированная игра.
Растянув складку кожи, я вогнала иглу на три четверти, Вербицкий вздрогнул. Медленно надавливая на поршень, маленькими порциями впустила лекарство. Старик напружинился, сжал кулаки.
– Еще чуть-чуть, Альберт. Сейчас станет легче.
Лекарство, которое мы ему вводили для облегчения болезненных спазмов, при реакции с кровью вызывало жжение. Получалось, что мы растягивали муку Альберта, заменяя большую боль меньшей. Но другого выхода не было.
– Вот и все.
– Спасибо, – прохрипел старик, переворачиваясь на спину.
Он раскинул худые ноги в стороны, совершенно не стесняясь наготы. Дыхание Вербицкого сделалось шумным, прерывистым, на лбу выступили крупные бусины пота. Я спешила справиться со всеми обязанностями и поскорей избавиться от Альберта. Его присутствие душило.
Вооружившись корнцангом, я пережала тонкую пластиковую трубочку. Желтая жидкость застыла. Пару минут ушло на то, чтобы вылить содержимое судна в туалет и продезинфицировать пластиковую поверхность. Вскоре я сняла корнцанг с мочевого катетера, спустив кончик трубочки обратно в судно.
Осталось всего ничего. Обработать язвы Вербицкого антисептиком и смогу покинуть эту ужасную палату.
– Лили, а ты меня когда-нибудь любила? – произнес Альберт, пристально разглядывая меня, когда я проводила салфеткой по его предплечьям.
От этого внимательного взгляда и осознания, что Вербицкий на самом деле слеп –меня прошиб липкий пот.
Я покосилась на него. Могла Лилия любить этого мужчину? Того, кто своим богатством и жадностью задавил полгорода, того, кто всегда ставил свои интересы превыше других. Могла Лилия любить собственного убийцу?
Я покачала головой.
Вербицкий скривился. Он видел?
– Альберт Эдуардович, – пробормотала я, – вы притворялись?
Старик упрямо поджал тонкие губы, со вздохом отвел мои пальцы от тела.
– Я до сих пор помню, какую колыбельную ты пела Ванечке.
Альберт уперся взглядом в потолок, его губы растянулись в мечтательной улыбке. Я прочла в этом взгляде тугую смесь боли и сожаления. Сама не знаю почему, но именно в тот момент во мне всколыхнулась забытое ощущение. Жалость?
– Каждый вечер, когда Ванечка боялся засыпать, ты садилась рядом, включала маленький светильник. Забавный такой, помнишь? И пела… О Боже, Лилия, как ты пела! – глаза Альберта наполнились слезами. – Я до сих пор слышу твой голос…
Дрожь из его тело цеплялась за салфетку, просачивалась сквозь резиновые перчатки и била меня едва ощутимыми толчками в грудь. Сцепив зубы, я обрабатывала язвы легкими круговыми движениями. Какого черта он завел этот разговор? Жалость уступила место привычной злости. Да как он смеет играть на человеческих чувствах?!
Убийца собственной жены и сына!
Когда Вербицкий лег в нашу больницу на обследование, слухи по отделениям здорово опережали его. В маленьких городках нет места для секретов, даже если ты богат и количество твоей личной охраны чуть-чуть меньше, чем у губернатора. Обязательно найдется тот, кто захочет сделать тайное явным. Персонал хирургического знал подноготную старика задолго до того, как пришлось выделить ему палату. Поэтому все эти его трагические байки не вызывали во мне ничего, кроме раздражения.
Странно жалеть банкира, который с легкостью мог улететь на лечение в любую точку мира, но почему-то остался гнить в местной городской клинике. Еще более странно жалеть человека, который убил свою семью, возомнив себя властелином жизни и смерти. И как я не старалась, но была не способна на такую странность.
– Потом ты выходила на балкон и долго вглядывалась в небо. Мне даже казалось, что ты видишь там что-то особенное. То, что не подвластно мне. А потом…
– А потом ты убил ее и сына, – не выдержала я.
Напускной трагизм его истории жег меня изнутри. Отвращение скользнула за шиворот. Я дернулась и развернулась. Остервенело собрала салфетки, мусор после процедур в пакет. Альберт потянулся и схватил меня за руку. Его прикосновение обожгло льдом. Сейчас по силе оно не напоминало прикосновение умирающего человека.
Я вскинула голову. Водянистые глаза Вербицкого потемнели, мелкие морщины вгрызлись в лицо так, что напомнили мне короткие штрихи грубого художника.
– Пустите! – вскинулась я.
Хватка не ослабела. Что дернуло меня за язык? Ведь никогда не позволяла себе такой оплошности. Ритка говорила, что терпение мое второе имя. Знала бы Ритка, как я только что подставилась, придумала бы мне другое второе имя. Менее приличное.
– Я не убивал ее, – наконец процедил Альберт сквозь зубы.
Он притянул меня ближе и выдохнул зловонием прямо в губы.
– Не убивал. Поняла?
Я нахмурилась, но не нашла что сказать, кроме как:
– Поняла. Отпустите.
Старик медлил.
– Пожалуйста, – добавила я.
Еще несколько долгих секунд Вербицкий вглядывался в мое лицо, словно взвешивая разумность принятого решения. Когда он резко отпустил запястье, я дернулась, заваливаясь назад. Необыкновенным везением было то, что удалось устоять на ногах и не впечататься спиной об угол прикроватного шкафчика.
– Сумасшедший, – выдохнула я, потирая ноющее запястье.