Страница 11 из 22
Очень скоро догадался, что управляют не идеи, не принципы, не убеждения, как он постоянно слышал от учителя и его учёных друзей, а деньги, что вовремя понял отец. Что же в таком случае идеи, принципы, убеждения? Их придерживаются, пока они выгодны. Их меняют, когда они приносят убытки. Отец был кругом прав, когда говорил, что у всех цель одна: стать выше всех и богаче всех. А потому и монарх, чтобы править благополучно и долго, должен стать всех богаче.
Ветер дул в спину и нёс пыль, поднятую копытами лошадей. Пыль забивалась в ноздри. Генрих чихнул несколько раз и очнулся от своих размышлений. Дорога шла прямо. Сухая погода стояла несколько дней. Он толкнул жеребца. Тот недовольно оскалился, но послушно оставил дорогу, поскакал лугом и стал подниматься на холм. На лугу паслись овцы, серые, крупные, с маленькими головками и с толстой шерстью, которую, как он теперь знал, неохотно покупали в Европе. Пастух опирался на посох и, как видно, дремал. Две сторожевые собаки, одинаково чёрные, с белыми ожерельями на шеях и на хвостах, с злобным лаем бросились вслед. Генрих не обернулся. Солдаты конвоя придержали лошадей и плетьми отогнали разъярённых собак. Собаки отстали, всё ещё злобно рыча.
Генрих остановился на вершине холма. Со склона спускалась дубовая роща, сильно поредевшая с тех пор, как видел её. За ней поднимались башни монастыря. Всадник тронул поводья. Жеребец двинулся, мягко ступая по густой зелёной траве. Среди дубов там и здесь торчали широкие пни. На каждом из них он мог бы усадить спой конвой. За дубовой рощей он вдруг обнаружил молодые стройные сосенки, насаженные так густо, что их пришлось объезжать. Монастырь открылся за поворотом, массивный, тяжёлый, из серого камня, мрачный даже на солнце, заложенный на берегу тихой речки лет триста назад, в знак покаяния, когда король Генрих Второй вынужден был пойти на уступки Римскому Папе.
Генрих въехал в ворота, распахнутые настежь. Въездная дорога не убиралась несколько месяцев. Боковые аллеи монастырского парка запущены. Направо от входа стояла часовня. Её стрельчатые окна были не мыты. Прежде над входом стояла Мадонна. Теперь она была сброшена и разбита.
Монастырь охраняли солдаты, в касках с гребнями, в латах, с красными лицами и с туманом в глазах.
Король спешился, оставил конвой и вошёл. Его шаги гулко раздавались под высокими сводами. Пол был затоптан. В глаза бросались следы запустения. Прошёл коридором, на стенах которого проступали старинные фрески. По сбитым ступеням крутой каменной лестницы, идущей винтом, спустился в мрачный подвал. Вдоль стены от дверей пылало несколько факелов. В глубине в их трепещущем свете проступали громадные винные бочки, каждая на пятьсот вёдер, может быть больше. На передней балке блок. С него спускалась верёвка. На верёвке был подвешен аббат, старый, толстый, обнажённый по пояс. Помощник Томаса Кромвеля, присланный вести следствие, сидел за столом и что-то писал при свете толстой восковой монастырской свечи. Генрих сел на скамью у стены. Следователь вскочил и, забыв о приветствии, громко сказал:
— Упорствует. Не выдаёт.
Аббат висел низко. Руки были вывернуты назад. Босые почернелые ноги почти касались грязного пола. Голова свесилась. Тройной подбородок складками лежал на жирной груди. Лицо было усталым, но всё ещё круглым.
Генрих спросил:
— Хорошее вино?
Аббат разлепил пересохшие губы и чуть слышно сказал:
— Нравится... солдатам... твоим...
— Испанское или французское?
— Французское.
— Прекрасный вкус.
— Для причастия... паломников... прихожан...
— Им оно обходится раз в двадцать дороже. Отличный доход.
— Братии на воду и хлеб.
— И с волоса святого Петра?
— И с него.
— Боже мой, сколько же у бедняги было волос! Если не каждый монастырь кормится его волосами, то каждый второй.
— Он был святой.
— И кусочек креста, на котором распяли Христа? Я думаю, это не крест, а целая дубовая роща.
— Это чудо.
— Мои учителя рассказывали мне кое-что.
— Плохие учителя... еретики...
— И твоя икона излечивает больных?
— Не всегда.
— Только когда тебе надо?
— Бывает, чудо свершается само по себе.
— Тоже немалый доход.
— Монастырь обходится дорого.
— И потому тебе платят за все: за погребения, за крестины, за свадьбы, за исповедь.
— Платят они добровольно.
— Не совсем, ведь без благословения нельзя ни хоронить, ни родить, ни жениться.
— На то воля Господа... не моя...
— А дубы?
— Какие дубы?
— Роща твоя поредела.
— Много строится кораблей.
— Где же ты прячешь деньги?
— У меня ничего нет.
— Да, ты беден, как крыса. У братии общее всё. Об этом я тоже слыхал.
— Так заповедал Христос.
— Где же казна?
— Она не моя и не твоя.
— Ты прав, она не твоя. Но почему не моя?
— Она монастырская, общая. Была здесь и останется здесь. Я могу висеть, пока не умру.
Генрих сказал:
— Опустите его.
Подручный дёрнул конец, распустил узел и осторожно ослабил верёвку, пока ноги аббата не коснулись каменных плит, и снова её закрепил, чтобы аббат мог стоять.
Генрих сказал:
— Теперь не висишь. Где же казна?
Аббат потянулся, расправляя застывшее тело, скривился от боли и промолчал, как будто не мог говорить.
Генрих внимательно посмотрел на него и приказал:
— Дайте вина.
Следователь вскочил, нацедил полную кружку и протянул её королю. Генрих поморщился:
— Не мне, а ему.
Аббат сделал несколько жадных глотков и остановился, видимо не желая пьянеть. Монарх с одобрением посмотрел на него:
— Теперь говори.
Аббат облизнул влажные губы, вздохнул глубоко и уже ясным голосом возразил:
— Нескажу.
— Почему?
— Деньги братии. Ты не имеешь права на них.
— Я король.
— Платить тебе я не обязан.
— Ведь ты платишь Римскому Папе.
— Он глава церкви.
— Меня признал главой церкви парламент.
— Парламент мне не указ.
— Не король. Не парламент. Кто же тогда?
— Папа и епископ, назначенный им, но не ты.
— Однако ты подданный английского короля!
— Нет, я подданный Римского Папы! Только его! Никому другому я не обязан служить!
— А Господу?
— И Господу тоже.
Генрих сделал повелительный жест:
— Поднимите его.
Подручный схватил верёвку, резко дёрнул её. Аббата точно подбросило вверх, но не высоко. Почерневшие пальцы ног слегка касались каменных плит.
— Довольно. Ты выводишь меня из терпения. Где твои деньги?
Аббат кривился от боли в вывихнутых руках, но молчал.
— Где твои деньги?
— У меня нет ничего.
Генрих махнул, и аббата подняли выше.
— Где твои деньги?
Из расширенных глаз несчастного выкатились две слёзы.
— Где твои деньги?
Молчание выводило короля из себя. Он вскочил на ноги и закричал:
— Хорошо! Я уйду! Палач возьмёт паклю, вымочит в масле, положит на темя тебе и подожжёт. Так вы пытаете еретиков. Посмотрим, понравится ли это тебе.
Лицо аббата исказилось от ужаса. Он прохрипел:
— Хорошо. Я скажу.
— Опустите его. Говори.
— В моей келье... Фреска на задней стене... Рожденье Христа... Справа из ясель на Спасителя смотрит бычок... Нажмите на рог...
Следователь вскочил и крикнул солдат. По ступеням лестницы застучали их сапоги.
Генрих презрительно усмехнулся:
— Вот видишь, как это просто. И чего было мучить себя! В самом деле, служи Господу, а не золотому тельцу.
Медленно поднялся по лестнице, прошёл коридором и вышел во двор. Солнце сияло. Шумели старые липы. Было тепло и легко. Сел на скамью и сидел неподвижно, не думая ни о чём. Только сердце неровно билось. Так прошло с полчаса. Следователь вышел и доложил:
— Золота в слитках и утвари на глаз фунтов до ста. Серебра, тоже на глаз, фунтов четыреста или пятьсот. Алмазы, изумруды, опалы надо считать.
Генрих поднялся, тяжело и неловко: