Страница 8 из 30
«Почему так грустно? — думал Ковалев, бредя по тротуару и ничего конкретно не имея в виду, а именно все, всю жизнь вообще. — Почему так грустно? Так безумно, безумно грустно…»
«Земля опустошена и разграблена, ибо Господь сказал слово сие. Сетует, уныла земля, поникла, уныла вселенная… Земля осквернена под живущими на ней, ибо они преступили законы, изменили устав, нарушили вечный завет… Прекратилось веселие с тимпанами; умолк шум веселящихся, затихли звуки гуслей… Разрушен опустевший город, все дома заперты. Плачут о веселии на улицах. В городе осталось запустение и ворота развалились… И сказал я: беда мне, беда мне! Увы мне! Злодеи злодействуют, и злодействуют злодейски. Ужас и яма и петля для тебя, житель земли. Побежавший от ужаса упадет в яму, и кто выйдет из ямы, попадет в петлю…»
С матерью он столкнулся в дверях квартиры.
— Где шлялся? — спросила она, одной рукой придерживая дверь, другой держась за косяк.
— У друзей. Где же еще, — ответил Ковалев.
— «У друзей»… — со сдержанным негодованием повторила она. — А я уже все морги обзвонила, все больницы, все милиции…
Обманывала она — никуда она не звонила. Ковалев хорошо это знал, но вынужден был оправдываться — такова была традиция.
— Ну, не мог я позвонить, мам. Телефона в том районе не было.
— Ладно уж… Вот напишу твоему дэкану (она так и сказала — «дэкану»), тебя давно уже пора в ЛТП сдать.
Она с усилием перенесла ногу через порог.
— Ну и сдавай.
— Вот и сдам. А то я слишком добрая… Другая на моем месте…
Она перенесла через порог другую ногу. Ковалев посторонился, мать, переваливаясь, пошла вниз по лестнице, на прощание сказала, не оборачиваясь:
— Курица в духовке. Я к Варваре Михайловне.
Ковалев закрыл дверь, постоял и медленно сполз по двери на пол. Поднял голову. В зеркале, наклоненном к нему, увидел темное лицо с ввалившимися глазами, со щетиной на щеках.
Поднялся, выпутался из пальто и шарфа, прошел в комнату и упал на диван.
Из открытой форточки несся шум большой улицы, но шум перекрывало радио:
— Передаем обзор последних известий. Двадцать первого октября Генеральный секретарь ЦК КПСС, председатель Президиума… (вж-жж! — промчался под окном троллейбус, заглушив голос диктора) принял находящегося с визитом в СССР председателя… (вж-ж-ж! — троллейбус пронесся в другом направлении). В ходе дружественной беседы была подчеркнута необходимость и впредь крепить мир во всем мире…
Ковалев упорно слушал. Как-никак, это был голос живого человека. Ну, может, и не совсем живого. Может быть, все эти голоса записываются где-нибудь в отделе пропаганды на один большущий магнитофон, а на самом деле нет никакого ни Генерального секретаря, ни его гостя, ни мира во всем мире. А может, и Москвы никакой нет, может, ее выдумали чиновники для всеобщего воодушевления. Может, она была разрушена еще во время войны, а вместо нее построили декорации. По этим декорациям водят туристов, возят начальников и рыщут по ним «гости столицы», приехавшие за колбасой и наволочками. А может быть, и Москвы-то никакой никогда не было? Выдумали ее, как религию — для объединения земель и укрепления власти. И все остальное выдумали. Историю, географию, политику…
Мысль недодумалась, оборвалась, в голове стало пусто и тяжесть легла на сердце. Слабо засветилась люстра под потолком, раздались шаги.
— Здесь он. Вон лежит, — сказал кто-то.
Ковалев попытался вспомнить, кому мог бы принадлежать этот довольно противный голос, и не смог. В комнате появились трое. Один был в мятом белом халате, со шваброй в руках. Он непрерывно тер пол, изредка поглядывая на Ковалева с затаенным лукавством. Двое других — худой и толстый — имели вид утомленных жизнью полуинтеллигентных мужчин.
Они подошли к дивану. Белый халат принялся шырять шваброй под диван, быстро-быстро, туда-сюда.
— Ох, грязи-то, грязи-то сколько! — сказал он голосом вестибюльной старухи.
— Погоди, — остановил его толстый, он был в пальто и шляпе, с кожаной папкой подмышкой.
— Чего годить-то? — ответил халат. — Надо грязь убрать, а с чистого уже легче будет кровь-то отмыть…
«При чем тут кровь?» — подумал Ковалев.
— А вдруг это не он. Проверь, — кивнула Шляпа хилому, в беретке. Хилый вытянул из внутреннего кармана длинный узкий блокнот, слюнявя палец, принялся его листать.
Нашел, сунул Шляпе под нос. Потом наклонился к Ковалеву. Ковалев почувствовал, как ловкие руки быстро-быстро обшаривают его карманы, достают какие-то предметы. «Чего это они? — лениво думал Ковалев. — Грабить, что ли, пришли?»
Хилый тыкал пальцем в блокнот, объясняя что-то Шляпе на ухо. Шляпа кивала.
— Бросьте вы хулиганить-то… — слабым голосом проговорил Ковалев.
— Чего это он? — строго спросила Шляпа у хилого.
— Беспокоится.
— Придется потерпеть. Такой порядок… Ну, что, точно — он?
— Вот, — хилый сунул блокнот под нос Шляпе. — Все совпадает. Квартира, диван, троллейбусы под окном.
— Что вы мне про троллейбусы? — раздраженно сказал толстый. — Вы особые приметы давайте.
— А вот. Родинки все, татуировка в виде ядерного гриба с человеческой фигурой в виде распятия…
«Гляди ты! И про это знают!» — удивился Ковалев.
— Хорошо, давайте анамнез.
Хилый перелистнул страницу:
— Ерёма Квасов, двадцати двух лет…
— Это кто — Ерема Квасов? — удивился Ковалев.
— Ты Ерема Квасов.
— Я не Ерема! И не Квасов!
— А нам это без разницы, Квасов ты или не Квасов. Не был Квасовым — так будешь. Не велика птица.
Толстый слушал с брезгливым выражением лица.
— Ладно, — сказал он хилому. — Давайте сразу заключение и приговор.
— Понял. Про шизоидальность не надо? Понял. Значит, грехи. Всего их две тысячи триста семьдесят девять. Из них смертных восемь. Одно убийство. Два покушения на убийство. Хула на ближнего. Клятвопреступление… Восемнадцать краж. В том числе три — кражи стаканов из столовых и автоматов с газводой…
— Э… Стойте… — Ковалев с трудом оторвал голову от подушки. — Это вы про меня, что ли? Это я стаканы воровал?
— Ты, ты, — кивнул хилый.
— Ну, ладно, это могло быть, выпивали, наверное, где-нибудь в парке… А убийство?
— И это твое.
— Неправда, я никого не убивал.
— Правда, правда. Помнишь, камень однажды кинул и мальчишке в голову попал? Этому мальчишке нынче двадцать пять исполнилось бы. Умер он. Свихнулся и повесился. А свихнулся вследствие травмы, полученной в детстве. Правда, медицина до этого не додумалась. Такая она у вас — медицина.
— Так это когда было! Я ж еще в школу не ходил!
— Ну и что? У нас учет строгий.
Ковалев сказал:
— Ерунда. Мало ли от чего можно свихнуться.
— Апеллировать будете потом.
— Ну, а покушения на убийство?
— И это было.
— В детстве? — с надеждой спросил Ковалев.
— В детстве.
— Ну, это же просто… Детская мстительность. Разве это грех? Так, под воздействием момента…
— А большая часть убийств так и происходит — под воздействием момента.
— Нет, что-то тут не то, — проговорил Ковалев. — Бог — он добрый. Не станет он грехи считать. Он не бухгалтер…
И тут его осенило: ну конечно, какой тут Бог! Бог эту мерзкую троицу и близко к себе не подпустил бы. Это он, тот, другой…
…— Так на чем я остановился?.. А! На стаканах. Значит, далее. Соврал тысячу восемьсот четырнадцать раз.
— Это когда же?.. — вскинулся опять Ковалев.
— Не мешайте работать! — огрызнулся хилый. — Все зафиксировано, так что помолчите.
— Девственниц совращал? — лениво спросила вдруг Шляпа.
— Шесть попыток, — подтвердил хилый.
Толстяк вздохнул:
— Картина ясная. Вполне созрел. И приговор?
Хилый захихикал:
— Ну, вы же знаете… Будем брать.
— Это кого брать? Это куда? — возмутился Ковалев.
— А туда, — ответил хилый. — Там тебе будет хорошо. Там — порядок. И никто никому не завидует! А как же?..