Страница 11 из 30
Он присел на гусеницу бульдозера и просидел до тех пор, пока серый рассвет не вполз на территорию стройки. Ветер стал еще теплее, нагнал облаков, и в этом городе, в котором нельзя было жить — а только влачить существование, или даже, может быть, только медленно угасать, — наступило серое утро зимнего буднего дня.
Троллейбус долго и нудно ехал по бесконечной дороге среди однообразных домов. Только плакаты и транспаранты поперек улиц оживляли этот безрадостный пейзаж. И Ковалев, глядя в окно, уныло читал мелькавшие перед глазами надписи: «Крепите социалистическую организованность, сознательность и дисциплину!», «Пятилетке качества — наш ударный труд!», «Каждому молодому человеку — активную жизненную позицию!».
Кончились новостройки, последовали поворот и спуск вниз, троллейбус покатился по старому проспекту, мимо деревянных домов. Потом дерево сменилось кирпичом, народу в троллейбусе стало совсем мало.
Ковалев вышел возле университета. До лекций оставалось еще минут сорок, и Ковалев решил позавтракать в общежитской столовой.
Столовая была полупустой, да и есть особенно было нечего. Ковалев заставил себя похлебать суп из куриных отходов, съел рыбную котлету, запил чаем.
В аудитории он сел в отдаленный угол и углубился в свои печальные мысли. Одногруппники оглядывались на него, староста группы Лариса даже записку прислала: «Ты не заболел?». Ковалев на том же листочке ответил: «Заболел, скончался и умер» и отправил записку обратно. Это была формула из средневековой хроники о взятии крестоносцами Константинополя, но вряд ли Лариса знала об этом.
Во время перерыва Ковалев сказал Ларисе:
— Слушай, на следующей паре, если будет проверка, скажи, чтоб за меня крикнули, ладно?
Лариса, впервые услышавшая от него такую просьбу, удивилась, но ничего не спросила. Она была умная девушка, Лариса, и ей не везло в любви.
Ковалев вышел на улицу и решил съездить к Вове. Но по дороге, в трамвае, почему-то раздумал. Поехал домой, хотя ему и не очень хотелось лишний раз выслушивать материнские нотации. Но мать встретила его молча, сказала только: «Ешь».
Ковалев поел, лег с книжкой на диван и уснул. Часа через два проснулся, умылся, и поехал в университет, на семинар. Семинар вел пушкинист Ярошевич, эстет и брюзга, втайне ненавидевший студентов, — пропускать его занятия было опасно.
День был серым, как и утро. В трамвае было тесно, народ ворчал и обреченно толкался. Ковалев с чувством облегчения выскочил из трамвая, побежал через дорогу и вдруг увидел Ирину. Она улыбалась ему с противоположной стороны улицы. Ковалев остановился, как вкопанный, взвизгнул тормозами «Жигуль» и усатый дядя погрозил Ковалеву кулаком.
Ковалев отмахнулся от него и хотел вернуться на свою сторону, но улицу вдруг заполнили автобусы, троллейбусы и перебежать оказалось невозможно. «И откуда вас, гадов, столько сразу понаехало?» — подумал Ковалев, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. А когда поток схлынул, Ирины уже не было. Ковалев в растерянности стал оглядываться по сторонам и тут кто-то тронул его за рукав. Он обернулся — рядом была она.
— Ну, и что? — спросила она.
Он глядел на нее во все глаза, узнавал и не узнавал, и машинально ответил вопросом на вопрос:
— А что?
— Обиделся, да?
— Ну… — Ковалев развел руками.
— А ты не следи за мной. Я не люблю. И не спрашивай. Я сама все объясню, если надо будет.
— А не надо ничего объяснять, — вдруг мрачно сказал Ковалев.
Она внимательно посмотрела на него и глаза ее перестали улыбаться.
— Ну, не надо — так не надо… Тебе туда? Пошли.
Они пошли рядом.
— Я тебя здесь ждала, — сказала она.
— Откуда ты узнала, что я приеду?
— А вот узнала. У тебя сегодня семинар.
— В университет ходила, да?
— Нет. Знакомая там учится.
— Ну-ну…
Он уже не знал, чему верить, чему — нет. Только ощущал какую-то робкую радость, чуть живую, чуть теплую, которую легко можно было погасить.
— А утром? — спросил он.
— Что — «утром»? Утром я тебя не ждала… Я вообще по утрам никого не хочу видеть.
— Играешь ты со мной, — вздохнул Ковалев. — А я ведь не мышка.
— И я не кошка, — сказала она и взяла его под руку.
— А зачем же тогда обманываешь?
— Да не обманываю я. Просто объяснять пока не хочу. Я ведь тоже боюсь, понимаешь?
У него закружилась голова, и вот теперь-то он уже точно ничего не понимал.
— Я так боялся тебя потерять. Так боялся. А ты…
— Знаешь что? Вот когда стану твоей женой — тогда и будешь просить и проверять, где я и почему.
— Не станешь, — скорбно сказал Ковалев.
— Почему? — Она даже остановилась.
— Потому. Не станешь — и все.
— Вот дурачок. Ты посмотри на меня, ну? Я хозяйка хорошая, все умею. А когда накрашусь, так мужики балдеют и падают.
Ковалев опустил глаза.
— Смеешься ты надо мной. Нехорошо это.
Они шли и шли. И шли в сторону, противоположную от университета. «Да и черт с ним, с Ярошевичем. Злобный он и мстительный. Тоже мне, знаток Пушкина!.. Сдам как-нибудь… Вывернусь… Всего Пушкина наизусть выучу», — подумал Ковалев. Вид у него был обалделый, и мысли, конечно, тоже.
Они шли и шли, пока не оказались на привокзальной площади.
— Ну и куда мы пришли? — спросил Ковалев.
— На вокзал, конечно.
— Зачем?
— А я уеду сейчас.
— Куда? — испугался Ковалев.
Она засмеялась:
— Вот глупый! К подруге, она в Белореченске живет. Час езды на автобусе…
Они пришли на автовокзал, купили билет, вышли на посадочную площадку.
— Вон и автобус уже стоит, — сказала она. — Ну, до встречи.
— Когда?
Она опять засмеялась:
— Когда хочешь.
Подошли к автобусу:
— Ну, а сейчас-то ты зачем меня обманула?
— Я не обманула. Насчет встречи? Нет, не обманула. Правда, когда хочешь.
— Ладно. Допустим, я хочу сейчас.
Она немного подумала:
— Знаешь… Прямо сейчас не получится. Следующий автобус — через четыре часа. Вот ты на него сядешь и приедешь в Белореченск. Выйдешь на автостанции, пройдешь лесом до пятиэтажки — она там всего одна на весь поселок, не заблудишься. Квартира сорок шесть. Запомнил?
И она поцеловала его мягкими теплыми губами, вошла в автобус и махнула ему рукой из окна.
Он закрыл глаза, постоял с минуту. Открыл — и оказался вдруг в другом мире. Солнце выглянуло, и все вокруг было залито теплым лучистым светом, и все светилось и радовалось теплу. Даже собака, бежавшая через площадь, — и та, казалось, сияла от счастья.
Он вернулся в здание автовокзала, купил билет на следующий рейс: все было точно, автобус отъезжал через четыре с небольшим часа.
Первое, что он сделал дома — залез в ванну и вволю понежился. Потом объявил матери, что едет в деревню к другу, возможно, с ночевкой.
— Ну, к другу — так к другу, — равнодушно сказала мать. — Завтра когда придешь?
— После занятий. Часов в пять.
Все было хорошо в этот вечер. Слишком хорошо. Так не бывает. Или редко бывает. Но все же бывает…
Наступили сумерки, вспыхнули за окном веселые фонари. Ковалев слушал магнитофон, подгоняя время, потом подумал, что надо бы погладить брюки и рубашку, и оказалось, что времени остается совсем мало, и надо спешить.
Бегом прибежал на автовокзал. Автобус выехал по расписанию, в салоне было почти пусто — всего шесть или семь пассажиров. Выехали из города и помчались по шоссе мимо белых полей и дымчатых перелесков, мимо черных изб и покосившихся заборов. Ковалев смотрел во тьму. Он впервые оказался за городом на ночь глядя, и все казалось ему необычным, интересным. Вскоре пассажиры стали выходить на остановках, и с Ковалевым в салоне остался один только старик с рюкзаком и в телогрейке.
Потом он задремал, а очнулся, когда переезжали реку, на пароме. Мел снег, исчезая бесследно в черной воде. У дальнего берега в холодных волнах плясали огоньки. Водитель вышел из автобуса, курил, облокотившись о перила парома, сплевывал в густую воду.