Страница 29 из 97
Громкую известность получила история примкнувшей к польским повстанцам 1863 г. Анны Пустовойтовой, но лишь недавно, благодаря изысканиям Р. Бендера, документально раскрыты некоторые ее правовые аспекты. Усвоенная историографией традиция прошлого столетия гласила, что дочь православного офицера и польки–католички была крещена в православии и лишь много позднее, чтобы избежать заключения в православный монастырь, объявила себя католичкой, указав неверную дату рождения (1832 г. вместо 1838)55 На самом деле и сама Анна Хенрыка, и ее младший брат (вероятнее всего также младшая сестра Юлия, подобно матери, вышедшая замуж за русского офицера) приняли крещение в католическом храме. На нарушавшем закон обряде в деревенском костеле под Люблином присутствовал отец 56. Такие сельские крестины, впрочем, не были единичным случаем 57. Надо полагать, что противоправное действие сохранялось в тайне, хотя Анну воспитывала ревностная в делах веры бабка по матери, а начальное образование она получила у люблинских визиток.
Найденные нами архивные данные вносят ряд существенных уточнений в историю Пустовойтовой, позволяющих понять логику поведения властей. Первоначально Анну действительно считали православной, и монастырь ей грозил как мера пресечения антиправительственных демаршей. Православными значились все дети подполковника Т. П.Пустовойтова в его послужном списке за 1851 г.58. Очень скоро, однако, у властей появились сведения о переходе девушки в католичество, и тогда заключение в обитель, в соответствии с Уложением о наказаниях, стало трактоваться как способ «увещания к возвращению к православию». Тем временем, по просьбе матери Анны, епископ луцко–житомирский К. Боровский представил копию метрического акта, подтверждавшего изначальную принадлежность подозреваемой к католической церкви. Согласно объяснению прелата, брак родителей Анны был заключен до введения новых правил 1832 г., под действие которых Пустовойтов–отец подпадал, не являясь коренным жителем Царства Польского. В этом же духе дело излагалось и в прошении матери Анны на имя императрицы. «Она (дочь. — Л. Г.), — говорилось в прошении, — быв окрещена по обряду римско–католической церкви, хранила только твердо веру, данную ей святым крещением, и ни в каком случае отступницею от православной церкви почитаема быть не может».
Однако, лично изучив представленный епископом документ, киевский генерал–губернатор И. И.Васильчиков обнаружил вопиющее противоречие: запись в нем гласила, что в 1838 г., когда родилась Анна, ее матери было 17 лет. «Останавливаясь вниманием на летах последней, — делился Васильчиков своим открытием с шефом жандармов, — трудно предположить, чтобы она вступила в брак прежде издания закона 1832 года о браках… Следовало бы в таком случае считать…, что она вступила в брак имея 11‑ть лет от роду, но брак в таком возрасте не мог быть допущен ни по законам гражданским, ни церковным. Поэтому я думаю, что мать Анны Пустовойтовой вступила в брак позднее издания закона 1832 года, и дочь ее, о которой идет дело, по закону, должна принадлежать к православной пастве». Дальнейший ход расследования прервал побег Анны весной 1862 г. за границу 59.
Таким образом, реконструкция Р. Бен дера нуждается в нескольких коррективах. Фальсифицировалась не дата рождения девушки, а время вступления в брак ее родителей (в действительности они поженились в 1837 г.), т. е. надежды возлагались на известное нам разъяснение 1834 г. Спасительным рубежом был не 1836, а 1832 г. Это, собственно, и сделало обман слишком явным. Подложные же метрики в архивном деле не упоминаются вообще.
Оригинальный выход избрал для себя получивший русское воспитание и не знавший с детства польского языка шестидесятник П. И. Огородников. «Я не поляк (мой отец был русским), я не русский (моя мать — полька), — читаем в его дневнике. — Я славянин (в моих жилах течет славянская кровь)»60. В конце 60‑х гг. в качестве эмиссара польской эмиграции был выслан в Россию А. Крыловский, отец которого являлся православным, а мать — католичкой 61.
Показателен пример В. Г. Короленко, детство которого, проведенное на Волыни, пришлось на драматические для тех мест 60‑е гг., когда игра ребят «в поляков и русских» заменила все другие, когда обнаружились разногласия в семье (отец — русский, мать — полька), когда встал мучительный вопрос: «кто я?». В житомирский период в душе будущего писателя возобладали «те чувства, мысли, впечатления, какие она получала от языка, литературы и вообще культурных влияний родины… матери». Это тем более примечательный факт, что с оживлением польского национального движения общение внутри семьи, по настоянию отца, перешло с польского языка на русский. Вопрос о «национальности» Короленко оставался в «неопределенном положении» до тех пор, пока его не разрешили привязанность к русской литературе и приобщение к «общерусскому освободительному движению» 62.
На рубеже 80–90‑х гг. в своих «Записках отшельника» К. Н.Леонтьев рассказал о выпускнике Московского университета, избравшем для себя стезю православного священника. «В семье его были этому серьезные препятствия: отец его православный, но мать — католичка, и она приходила в ужас от мысли, что сын ее будет схизматическим священником. Она тревожила совесть религиозного сына угрозой, что ей перед смертью ксендзы не дадут причастия». Молодой человек все же своей цели добился, став священником в одном из значительных городов Западного края, откуда, видимо, и сам был родом 63.
Выходцем из русско–польской семьи был А. И.Деникин, детство которого прошло в Царстве Польском. «Отец, — вспоминал он, — прослужив в Польше 43 года, относясь к полякам и к языку их без всякого предубеждения, все понимал, но не говорил вовсе по–польски. Мать впоследствии старалась изучить русский язык, много читала русских авторов, но до конца своей жизни говорила по–русски плохо… В доме у нас отец говорил всегда по–русски, мать — по–польски, я же — не по чьему–либо внушению, а по собственной интуиции — с отцом — по–русски, с матерью — по–польски»64.
П. О. Добужинский, дед известного художника и потомок древнего польско–литовского рода, всю жизнь прослужил в Петербурге, сохраняя польское самосознание. «Хотя он, будучи католиком, был два раза женат на православных, и все дети по закону того времени были православными, — вспоминал Добужинский–внук, — в нашей семье по фамильной традиции держались некоторые польские обычаи… Со своими детьми он всегда говорил по–русски и лишь изредка с моим отцом говорил по–польски». Примечательно, что католические обычаи чтились и в семье православного отца художника 65. Роль в ассимиляции нерусских семей конфессионального начала вообще и смешанных браков в особенности отмечал в своих мемуарах другой корифей «Мира искусства» А. Н.Бенуа 66.
Обязательное обращение детей в православие многих вообще отталкивало от заключения «разноверного» союза. Отрицательно относились в 40‑е гг. к бракам с русскими поляки — студенты Московского университета 67. Сходных правил придерживался представитель военной среды Ю. Довбор — Мусницкий, считая, что, женившись на православных, его соотечественники «теряют свое имя для Польши»68. Потомки же смешанных браков активно пополняли ряды так называемых «мнимо–православных», официальная принадлежность которых к государственной церкви скрывала либо их тайную приверженность католицизму, либо религиозную индифферентность. Весьма частое соединение брачными узами таких «мнимо–православных» с католиками приводило к созданию семей с определенно польским обликом 69. Так что вместо ожидаемого обрусения поляков могла наблюдаться реполониза–ция: православный супруг начинал говорить в семейном кругу по–польски и даже тайно переходил в католическую веру. Многочисленные примеры подобной эволюции дает московская Полония 80‑х гг., причем в большинстве выявленных В. Дзвонковским случаев это семьи, состоявшие из католиков–мужей и православных жен. Ограничимся ссылкой на биографию А. Ледницкого. Известный московский адвокат венчался с православной невестой в католическом храме по фальшивой метрике и, не без риска навлечь на себя судебное преследование, также в костеле крестил своего сына от этого брака. Примечательно, что оба раза обряд совершался за пределами Москвы: в первом случае в Нарве, во втором — в Твери 70.