Ставка на бандитов

Однако многолетний опыт работы в органах, выработавший волчье чутье на возможную поживу, заставил лейтенанта принять решение.

— Значит, так, ты, Коваленко, с напарником отправляйтесь на дежурство, людей и так не хватает, а я с этим делом сам разберусь.

На лице Макарского отразилось явное недоумение: в милиции он работал недавно, поэтому профессиональный ход мысли старшего товарища остался для него загадкой; он понял из сказанного лишь то, что сейчас расправиться с обидчиком, к несчастью, не удастся. Поэтому, поигрывая желваками, он решил хотя бы отконвоировать задержанного в камеру.

Но более опытный Коваленко быстро сообразил, что к их возвращению уркагана скорей всего в отделении не окажется. Тяжело вздохнув, он направился к выходу, бросив в спину удаляющемуся напарнику:

— Давай быстрей. Одному мне, что ли, париться на жаре, — а в ушах колокольным боем отдавалось недавно сделанное ему деловое предложение: «Два миллиона! Два миллиона!»

Про себя он уже решил впредь попроситься в другую смену, только бы избавиться от этого напарника, придурка-альтруиста.

Дождавшись, когда они остались втроем, Бур обратился к приятелю:

— Музыкант, не в падлу, сходи позвони.

Тот, ни слова не говоря, развернулся и вышел, плотно притворив за собой дверь. Проводив товарища взглядом, оставшийся вплотную приблизился к дежурному:

— Начальник, разговор есть.

— Слушаю, — ответил старлей, пытаясь изобразить на своем лице полное недоумение по поводу предстоящей беседы.

— Давай замнем толковище. Сам посуди — человек только «откинулся», двенадцать лет — это ведь тебе не бутерброд с маслом. Жизнь изменилась, а он остался прежним. Нервы у него… Ну, передернул слегка, с кем не бывает. А этому сосунку, — он имел в виду Макарского, — мы оплатим попорченную вывеску.

Обладатель роскошных усов и не менее роскошного брюшка не перебивал говорившего. Больше всего его интересовала теперь сумма. Про себя он решил, что меньше чем на триста штук не согласится. И вдруг его как в прорубь бросили.

— Я думаю, на лимоне сойдемся? — Бур задвинул пробный шар.

—..?

Если бы не годы трудной и опасной службы, дежурный сделал бы обратное сальто, не сходя с места, а так как он был человек закаленный и к тому же настоящий профессионал своего дела, то лишь покраснел как вареный рак и стер со лба предательски выступившую испарину. Раздув щеки, старлей что-то невнятно пробормотал.

Бур воспринял это по-своему и, улыбнувшись, повысил ставки

— Ну не крахоборничай, старлей. Полтора миллиона — и расходимся краями.

В этот момент из дальнего конца коридора, где располагалось помещение для задержанных, послышался приглушенный шум.

На секунду прислушавшись, дежурный бросился туда, громко топоча подковками форменных сапог по покрытому линолеумом коридору. Бур поспешил за ним.

Перед ними предстала неприглядная картина: Макарский вырывался из рук держащих его товарищей, размахивая во все стороны резиновой дубинкой.

Напротив бушевавшего патрульного стоял Фомин с окровавленным лицом, даже не пытаясь уворачиваться от ударов, всем своим видом подчеркивая полное отсутствие страха и жгучую ненависть как к нападавшему, так и к его коллегам. На тонких губах недавнего зека играла пренебрежительная улыбка, однако глаза налились кровью и, казалось, пронзали насквозь все и вся.

— Прекратить! — заорал дежурный таким неожиданным фальцетом, что все обернулись и тупо уставились на него. — Макарский, ты отстраняешься от дежурства. Сдай оружие. О поведении, недостойном высокого звания сотрудника столичной милиции, завтра будет доложено начальнику. И лично я буду ходатайствовать о твоем увольнении.

По-видимому, угроза была реальной, так как присутствующие милиционеры, не удостоив даже взглядом распоясавшегося патрульного, разошлись по своим местам. А последний, растерянно озираясь по сторонам, только сейчас понял, насколько все серьезно. Нервным жестом отбросив дубинку, он развернулся и побрел по коридору в сторону дежурки.

Старший лейтенант, обернувшись к просителю, пробурчал:

— Забирай своего приятеля, — он указал на Фомина и добавил: — Туалет здесь, пусть умоется.

Дождавшись, пока старший товарищ смыл с лица кровь, Бур протянул ему белоснежный носовой платок. Фомин отмахнулся:

— Не надо, испачкаю.

— Да черт с ним, — возразил бритоголовый, — выброшу в помойку. А насчет этого мусора не переживай, Монах. Я ему сам швайку под ребро засуну.

— Ладно, ладно, разберемся, — ответил тот, кого назвали Монахом, — пойдем отсюда.

— Ты иди, пахан, а я собаке кость кину, — Бур имел в виду обещанную взятку.

Фомин тяжко вздохнул и вразвалочку направился к выходу, пробурчав себе под нос:

— Боже, что делается на свете. На этих блядей еще и «капусту» тратить. Бр-р-р-р…

— Что? — переспросил молодой человек, не расслышав сказанного Монахом.

Тот отозвался не поворачиваясь, лишь устало махнув рукой:

— Да ничего, это я так, про себя.

Проследовав за ссутулившейся фигурой пахана, который, миновав перегородку дежурной комнаты и даже не удостоив взглядом старшего лейтенанта, сидящего за массивным письменным столом, вышел на улицу, Бур подошел к казенной двери и, постучав, приоткрыл ее.

Толстяк старлей резво поднялся со своего места и, подойдя к посетителю, державшему в руке пачку ассигнаций, озираясь по сторонам, проворно перехватил протянутые деньги и спрятал в бездонный карман брюк.

Наблюдай за этой сценой кто-нибудь посторонний, ему сложно было бы заметить суть произведенной манипуляции — настолько быстро купюры сменили хозяина.

Выйдя из здания вокзала и оказавшись на Павелецкой площади, троица остановилась: Монах окинул взглядом открывшуюся панораму Садового кольца с его старинными зданиями и вечно перегруженной проезжей частью потоками снующих автомобилей; двое молодых друзей Фомина просто ждали, когда тот вдоволь насмотрится на то, чего не видел более двенадцати лет, а они просто не замечают из-за привычного течения жизни.

Наконец Монах обернулся к своим спутникам и, будто впервые их увидев, произнес:

— Ну вы и прикинулись, ни дать ни взять — фраера, — он покачал головой, сохраняя серьезное, можно даже сказать, строгое выражение, и только глаза смеялись, весело искрясь. — Можно подумать, что раздербанили жирного «утюга».

Бур, склонив голову, посмотрел на свою одежду, а затем, почувствовав в словах Фомина нотки юмора, сказал:

— Валера, все сильно изменилось, и «фарцы» больше нет. А «прикид мазевый» можно купить в любом бывшем продмаге, а ныне коммерческом магазине или, того круче, каком-нибудь супершопе. А жратва теперь для крутых только в супермаркетах продается, никак не ниже.

— Больно ты, Рома, заумно базлать стал: вроде и по-русски, а ни хрена не разберешь, феню, что ли, новую изобрел, потому как старую я куда лучше тебя знаю, — Фомин притворно сконфузился и дурашливо поскреб затылок: видимо, для откинувшегося вора в законе слова «супершоп» или «супермаркет» звучали столь же непривычно и диковинно, как для продавцов этих магазинов — блатные понятия «рамс» или «лепень».

— Это, пахан, не феня, — вмешался в разговор третий, которого Рома Бур называл Музыкантом, — сейчас такие закордонные словечки каждый младенец начинает говорить раньше, чем слово «мама».

— Ладно, Бог с ними, со словечками этими, — сказал Монах, оборачиваясь к товарищам, — сдается мне, что мы не с того начали. Ну, здорово, что ли…

Фомин протянул Музыканту руку для пожатия, но тот вместо этого крепко обнял пахана. То же повторилось и с Буром, который после теплого приветствия, слегка смутившись, произнес:

— Ты это, Валера, прости, что не успели раньше подъехать.

— Ладно, какой тут базар, — примирительно протянул Монах. — Чем сопли размазывать, поди лучше «мотор» подгони.

На лице Музыканта появилась довольная улыбка. Он многозначительным жестом извлек из кармана брелок с изображенным кругом, поделенным на три равных сектора, — фирменной эмблемой «Мерседес-Бенц» — и с гордостью вымолвил: