Ставка на бандитов

— У тебя теперь будет свой собственный мотор. И не фуфло какое-то жигулевское, а крутая тачка, да еще с личным шофером.

Последнее замечание явно не понравилось Монаху. Он вообще был противником какой-либо собственности, кроме общаковой.

На зоне ему часто приходилось слышать о том, что воры обзаводятся дорогими машинами, коттеджами, предметами роскоши. Только для себя он решил, что это не к лицу настоящему авторитету. Чем тратить столько денег на всякие безделушки, лучше отправить больше грева на зоны для братвы, пусть они лишний раз кайфанут, просто досыта пожрут или заплатят администрации ИТУ за перевод какого-нибудь подорвавшего здоровье блатного на «химию» или хотя бы на больничку.

Поэтому Фомин ответил Музыканту достаточно резко:

— С каких это пор вору положено персональное авто? Я вроде пока не президент и даже не министр. А ты что, между делом шестерить начал? Тогда нам не по пути.

Музыкант смешался. Он был готов услышать все что угодно, только не это — слово «шестерить» неприятно резануло его слух, и улыбка сама собой сползла с лица.

— Пахан, ты знаешь, я ни перед кем не шестерил, — голос говорящего звучал хоть и несколько приглушено, но с нескрываемым вызовом. Однако вовремя сообразив, что сейчас не время переть на рожон, попытался объяснить: — Да сейчас такой машиной никого не удивишь. Любой уважающий себя московский барыга ездит на «мерсе», «тойоте» или «БМВ», а потом, она явно лучше «запорожца», что ж мне теперь, на своих двоих шкандыбать, если я могу себе позволить что-то получше?

— Ладно, Музыка, — Монах назвал своего товарища по фамилии, как бывало лишь в минуты недовольства, — показывай свою тачку. В конце концов, это твое дело, на что тратить свое «лавэ».

До стоянки они дошли молча, каждый думал о своем.

Бур и Музыкант рассуждали примерно так: нельзя винить пахана за то, что многое для него непонятно, ведь он долго не был на свободе, но со временем все встанет на свои места.

Монах же, в свою очередь, размышлял над тем, что, пожалуй, не стоит рубить сплеча. Нужно осмотреться, войти в привычное русло жизни, а затем делать выводы.

Может, молодежь и права?

Действительно, зачем грызть горбушку, если можно намазать батон толстым слоем масла, да еще и с икрой в придачу. Однако что-то подсказывало ему: не все так просто, как видится на первый взгляд. Тем не менее он решил не спешить с выводами.

Ход его мыслей прервал резкий звук отключаемой сигнализации и последовавший за этим характерный щелчок центрального замка, открывающего двери. Только сейчас Фомин смог рассмотреть машину Музыканта.

Черный полированный кузов «мерседеса» отливал зеркальным блеском, поглощая в себя солнечные лучи, и лишь на лобовом стекле и немногочисленных хромированных деталях причудливо играли яркие блики.

Обойдя автомобиль сзади, Монах прочел надпись, сделанную на крышке багажника: «Мерседес-Бенц 300 SEC». А затем, обнаружив только две двери, он спросил, обращаясь к Музыканту:

— Что, на четыре дверцы «капусты» не хватило?

Тот искренне рассмеялся и снисходительно, но беззлобно парировал:

— Эх ты, Валера, деревня — да это же купе. Можно сказать, спортивная модель, почти последний писк моды, — чувствовалось, как сильно Музыкант влюблен в свою машину.

Не укрылось это и от Монаха, тревожно кольнуло.

Когда троица устроилась внутри комфортабельного салона, «мерс», лихо сорвавшись с места, так что недавнего зека с силой вдавило в кресло, выскочил на оживленную магистраль Садового кольца.

Свернув влево, по направлению к Октябрьской площади, Музыка обратился к сидящему рядом пахану:

— Ну что, домой?

— Нет, покатай меня по городу, — почти ласково произнес Монах, истосковался я по Москве. Хоть и называют ее большой деревней, все же люблю ее, родимую.

Сидя на заднем сиденье, Бур хотел возразить, сославшись на огромные пробки, однако быстро сообразил, что для Фомина это не имеет никакого значения, и лишь попросил Музыканта сделать музыку в салоне немного потише.

Из динамиков стереосистемы лилась ненавязчивая мелодия. За окном автомобиля проплывали московские улицы, погруженные в свою будничную суету. Это была не та столица, которую в свое время двадцатипятилетним пареньком покинул Валера Фомин, уже тогда вор в законе по кличке Монах, с отсидкой за плечами…

Фомин молча смотрел в окно, вспоминал, листал книгу жизни, и горечи в ней накопилось много больше, чем сладости…

Хотя — как сказать.

Свое прозвище, или, как говорят в лагерях, погоняло, он получил в колонии для несовершеннолетних преступников за скрытый характер, скромные потребности, а еще за то, что, сбыв краденое и отдав положенную сумму в воровской «общак», он большую часть денег оставлял в церквах в виде пожертвований, тратя на себя лишь жалкую толику средств.

В те далекие годы он ощущал себя молодым и здоровым человеком, который идет на преступление не ради личной корысти и амбиций, а подобно английскому средневековому герою Робин Гуду, стремящемуся сделать мир добрым и счастливым, «из принципа».

Но, попав на скамью подсудимых, Валера вдруг услышал о себе только то, что он вор, «антисоциальный элемент, нуждающийся в немедленной изоляции от общества». С тех пор его представления о мире, в котором он живет, претерпели серьезные изменения.

На «малолетку» он заехал юным блатным романтиком, скромным мальчонкой, пытавшимся видеть в людях только хорошее. А по прошествии двух лет, когда Фомину исполнилось восемнадцать и его перевели «на взросляк» (так как по приговору суда он получил четыре года лишения свободы, а на «малолетке» сидят до совершеннолетия, то оставшийся срок предстояло провести в одном из ИТУ), он преобразился в Монаха — хитрого и матерого уголовника, отрицательно настроенного не только к администрации колонии, но и к человечеству вообще.

И неизвестно, в кого бы мог превратиться новоиспеченный блатной, если бы не его отец.

Вор в законе, прошедший через одиночки, карцеры и БУРы, то есть бараки усиленного режима, колонии строгого и особого режима, «крытки» вплоть до печально известного «Белого Лебедя», где содержались «социально опасные преступники, воры в законе и авторитеты, резко отрицательно настроенные к режиму» (это — официальная формулировка), Фомин-старший не только не поддался «мусорской ломке», но смог сохранить в себе человечность.

В тысяча девятьсот семьдесят пятом году Валерия Николаевича Фомина, «учитывая его исключительную социальную опасность» как постоянного нарушителя режима ИТК, перевели в колонию усиленного режима для совершеннолетних, где ему предстояло провести два года. Его отец, тоже вор, смог сделать так, что Монах, Фомин-младший, попал на ту зону, которую сам и «держал».

Встреча получилась довольно сдержанной.

Фомин-отец, вор по кличке Паук, неоднократно получал малявки с «малолетки», в которых сообщалось о том, как зарекомендовал себя его сын, и хотя отзывы оказались положительными с точки зрения воровской морали и «понятий», тем не менее ему самому хотелось убедиться в непредвзятости тамошнего «смотрящего».

Как только этапных спустили в зону после карантина, Монаха ввели в бытовку, где за старинным письменным столом восседал Паук.

В первый момент Валера не узнал отца: ввалившиеся щеки, слезящиеся глаза и непомерная худоба никак не соответствовали образу того человека, который запомнил сын: почему-то, кстати или некстати, вспомнилось, как когда-то учил его плавать на черноморском курорте, покупал мороженое и рассказывал интересные сказки.

Правда, тогда Валерику было чуть больше шести лет и с тех пор они не виделись…

Там, в бытовке, рядом с Пауком сидели еще двое мужчин, которые, улыбаясь, уставились на Монаха, просвечивая его, словно рентгеном, своим острым взглядом. Но это казалось пустяком по сравнению с тем, как смотрел на сына отец: его взгляд, подобно тяжкой бетонной плите, пригибал того к земле, в какой-то момент Монаху даже показалось, что если он не отведет глаз от лица пахана, то его или сплющит, как букашку, до состояния мокрого пятна, или просто лопнут глаза.