Страница 4 из 5
Я научился чувствовать Сашу на расстоянии: угадывал неприятности, всегда ощущал её нервность, уныние или нездоровье. Вечером я садился на подоконник и смотрел вниз. Я представлял, как она выходит из метро, потом едет в автобусе, думает о чём-то, глядя на мокрое стекло. А потом, накинув капюшон и отвернувшись от холодного, сырого ветра, быстро шагает к дому. Тут совсем недалеко – и я замирал, глядя на поворот дороги, вглядывался – ну… Да, вот и она.
Я вспомнил! Именно эта мысль пришла мне в голову, когда полтора месяца назад я впервые услышал её шаги на лестнице – «вот и она». Странно, что я сразу не распознал этот сигнал, не прислушался, не насторожился.
Саша входила, и я затаивался, становился незаметней цветка на обоях. В прихожей шуршал пуховик, шёлкал замок сумки – где-то в одном из её кармашков уже пиликал телефон. «Да», – говорила Саша. Она разувалась и продолжала разговор:
– Я только что вошла… ну конечно, конечно… постараюсь успеть… перезвоню обязательно.
Она бросала на диван сумку и освобождалась от грубых дневных одежд, обнажая светлое гладкое тело с розовыми бороздками от резинок и жестких застёжек. Потом накидывала халат, запахивалась и едва успевала завязать пояс, как тут же снова звонил телефон.
Саша опять отвечала кому-то «да, конечно» и «постараюсь», а я смотрел, как её босая нога – белая, с розовыми, ещё не согревшимися пальцами – пытается выдвинуть из-под края дивана шлёпанцы. Я их слегка придерживал, а потом отпускал.
Иногда казалось, она меня тоже чувствует, во всяком случае, догадывается о моём существовании. Я заметил, как она насторожилась, увидев на столе свою давно потерянную заколку. И как один из телефонных разговоров с подругой она оборвала на полуслове, нажала отбой и испуганно обернулась. А я всего-навсего снял с её волос пёрышко от диванной подушки. Ну, задумался, с кем не бывает!
Та подружка потом перезванивала, предлагала Сашеньке взять отпуск или завести кота. Вот кота мне только и не хватало.
Накануне Нового года девочка моя явилась с вечеринки. Явилась довольно поздно. Уронила сумку в коридоре – выпали туфли, наступила на перчатку, вошла, споткнувшись о собственные ботинки. Качаясь, включила лампу и расстелила постель. Легла, закуталась в одеяло и только потом, покопавшись там, как в норе, высунула наружу руку с путаным комом белья и платья. Одежду бросила на пол, стянула под одеялом чулки и уронила оба возле дивана.
Накануне, когда она, наряжаясь, топталась перед зеркалом, мне уже было не по себе. В шёлковом коричневом платье она напоминала очертаниями шоколадного зайца. «Нехорошо это», – почему-то подумал я. Не могу сказать, откуда взялось это предчувствие, но только я очень нервничал, наблюдая за тем, как у зеркала Саша придирчиво заглядывала себе через плечо и оглаживалась. Потом она коснулась маленьким белым флаконом шеи, груди и запястий – и в комнате наступило лето.
Теперь от неё пахло адовой смесью духов, пота и перегара. Я сел рядом с Сашей и стал смотреть на её лицо – полуоткрытые губы, болезненно сведённые брови, серые разводы туши на веках.
Она будто почувствовала мой взгляд, пробубнила что-то раздражённое, отвернулась и обняла скомканное одеяло. Теперь я видел только её голую спину с плавно выступающими позвонками. Я придвинулся ближе. Мне вдруг захотелось стать большим, сильным зверем с горячим дыханием, крепкими клыками и длинным шершавым языком. Я бы лизнул выступающую лопатку так, чтобы остался алый след, похожий на ссадину. А потом – зарычал и что есть силы вонзился бы зубами в мягкую плоть, чтобы чёрная горячая кровь ударила мне в голову, ослепила, а я бы грыз, я бы рвал на куски…
– Ну и вообще тогда не надо ничего, – разочарованно сказала кому-то Саша и устало добавила: – Не знаю…
«Выгоню её завтра же!» – решил я, выключил настольную лампу и ушёл к себе. Ненавижу эти пьяные людские запахи, это хуже наваждений, хуже безлунной ночи, хуже крысиного яда…
Полночи я сидел на полу, крутил в руке веточку флердоранжа, ломал, растирал на ладони сухой цветок, принюхивался, но вместо аромата южной весны чувствовал только солоноватый запах тёплого тела, дурного вина и духов. И не было ни зелёного сада, ни голубых гор, только темнота, ужас и привкус крови.
«Выгоню», – снова подумал я, но теперь моя злость утихла, и уверенности поубавилось. Я вернулся к дивану, сел рядом с откинутой в сторону белой рукой, осторожно расстегнул браслет и стал ждать. Когда Саша перевернулась на другой бок, я забрал оставленный на подушке трофей. А в коридоре прихватил ещё и оброненную перчатку.
«Вот теперь мы в расчете, дорогая моя Саша», – злорадно думал я, разглядывая добычу.
Сам не знаю, какой расчёт я имел в виду. Возможно, так была оплачена крошечная часть моей необъяснимой обиды.
Цепочка браслета была из самых дешёвых – латунная, простого плетения. А монета медная, состаренная. На одной стороне – профиль женщины в венке и косах, на другой – олень и античная богиня с копьём.
Вещи многое помнят. Например, серую скалу, белёсый кустик полыни в расщелине, синюю полоску моря на горизонте. Сашенька улыбалась и закрывала ладонью солнце, на запястье покачивался подвешенный на цепочку неровный кружок.
– Димка, как ты думаешь, она старинная? – спрашивала Саша.
– Вряд ли. На старинную у меня точно не хватило бы денег.
Она звонила ему иногда – этому парню, подарившему браслет. Бывало, что они договаривались о встрече, но в последний момент каждый вспоминал что-то важное, неотложное, отчего свидание снова откладывалось. Прощались они как добрые друзья, невсерьёз сожалея, несильно сокрушаясь, укоряя в шутку. А потом Саша долго сидела, задумавшись, не замечала даже моих попыток отвлечь её.
С той ночи после вечеринки я уже не скрывался так тщательно, как обычно. Нет, я не пугал Сашеньку, только дразнил. Всё, что я себе позволял, – сущие пустяки: доставал закатившуюся под диван мелочь, пропавшие вещи выкладывал на видное место, завязывал узелки, складывал бумажки. Саша оглядывалась, прислушивалась, пыталась застать меня, подманить, высмотреть. Это было страшно и весело, и это уже был диалог.
Я надеялся, что постепенно она привыкнет, поймёт, что я не опасней иных её знакомых и что мне от неё ничего не нужно. Почти ничего, только чтобы она не боялась меня и чтобы иногда говорила мне пару слов. Не знаю, каких именно, может, «привет» или «спокойной ночи»? И чтобы не уезжала.
Она стала такой тихой – на подоконнике сидела молча, ничего не бормотала про себя, не записывала и не пела больше. А по телефону говорила так сдержанно, будто я смотрел на неё в упор. Вообще-то я именно так и смотрел, но она же не видела! Ничего, думал я, привыкнет. Привыкла же к тому, что по утрам я включаю чайник, пока она умывается. И к тому, что её вещи всегда аккуратно сложены, что утром на подушке лежит сухой белый цветок. Правда, мне показалось, что Саша перестала завтракать дома. Во всяком случае, я больше не чувствовал по утрам запаха растворимого кофе. И ещё – она теперь спала при свете ночника, просыпалась после первого же звонка и сразу включала телевизор на кухне.
Между прочим, звонила Хозяйка и с интонацией бодрой стервы интересовалась, всё ли в порядке. Я насторожился, но Сашенька, замешкавшись на секунду, ответила: «Да, всё нормально, спасибо». «Неужели и впрямь она ко мне привыкает? – думал я. – Ах, как это было бы хорошо…»
В последнее время она приходила поздно, а дома чуть ли не до утра сидела за расшифровками и правками. Я уж было подумал, что она хочет заработать денег и поехать с подругой отдыхать. Но подруга уехала с женихом, я их видел на фото – стоят, обнявшись, по колено в прибое. Мокрая одежда, тихие волны, розовый закат… Прекрасно! Саша, посмотрев фотографию в почте, так и написала в ответ – «прекрасно!» – будто поймала мою мысль. А я сидел у неё за спиной и улыбался – бедная моя, тихая, усталая Сашенька!