Зори не гаснут

— Оригинальный, не правда ли? Тебе будет к лицу. — Она кидает джемпер на стол. — Примерь, я отвернусь.

— Не надо, Вера. И примерять не буду.

Вера качает головой.

— Что с тобой?

Протянула какую-то книгу. Монография Смородинова «Наука о долголетии», та самая, которую я видел в рукописи, отпечатанной на старенькой разбитой машинке. Книга свежая, как младенец, только что вымытый в ванне.

Вера испытующе покосилась:

— Ну, что скажешь?

— Что сказать? Прочту с удовольствием.

— И честолюбие твое тебе ничего не говорит?

— У меня нет его.

— Напрасно… Честолюбие — это питательный бульон, на котором выращиваются способности.

— Способности — не микробы. Стимул честолюбия — это что-то из другого мира… Во всяком случае, не из медицинского.

— А ты не боишься за себя? Ведь способности…

Мне не хотелось слушать ее. Я никогда не замечал у себя никаких особых способностей — ничто не давалось мне легко. Меня злило, когда мне говорили: «У тебя способности». Может быть, только одна способность отличала меня от моих сверстников — способность подолгу сохранять желания…

Она ходит по комнате и говорит. Она будто опасается, что в комнате наступит тишина. Голос ее звучит надтреснуто, выражения лица в сумерках я уже не различаю.

— Почему ты не хочешь быть откровенным? Молчишь, замыкаешься… Между прочим, от станции сюда меня вез какой-то питекантроп. От него жутко воняло чесноком и бензином.

— Чеснок полезен, в нем фитонциды, — вставляю я некстати, а сам думаю: «Почему она не говорит о главном — зачем она здесь». Вера продолжает с фальшивым изумлением:

— Между прочим, тебя здесь знают. Представь себе, он не хотел меня брать. Тогда я назвалась твоей женой, и он, как по волшебству, стал вежливым. «Садитесь, пожалуйста. Что ж вы раньше не сказали?» Стажера сейчас же в кузов, а меня рядом с собой. Ты, надеюсь, извинишь меня за эту маленькую мистификацию. Не могла же я идти пешком.

— Слышал бы это Нечинский! — вставляю я, стараясь сдержать раздражение.

— Можешь меня поздравить — с Нечинским все кончено.

— Что? Умер?

— Нет, зачем такие ужасы? Просто я развелась.

— Просто?

Вера продолжает с невеселым смехом:

— Ты же сам хотел этого. Забыл?

Хрустит пальцами, смотрит в окно, где между двумя белыми занавесками виднеется синяя полоска неба, говорит:

— Часто думаю о ребенке. Как была бы я счастлива! А так все пусто, холодно. Остался ты один. Но и ты, как чужой. Ты знаешь, я многое поняла за последние месяцы. Я жестоко ошиблась в выборе профессии. Наша работа невыносимо нудная. Осенью была на практике в Южном Казахстане. Ветер и блохи. Что-то кошмарное. К ним привыкнуть нельзя. Может быть, окончив институт, придется вернуться туда же. Награда за шесть лет отвратительнейшей зубрежки. Лучшие годы зачеркнуты. Ты понимаешь, я в тупике. Не хочу… И больные. У меня к ним отвращение. Пойду хоть на завод, хоть в продавщицы… Ты думаешь, не смогу? Смогу. Для тебя все смогу. Мне теперь хочется жить просто. И чтоб не было лжи. Чтоб ни к чему себя не принуждать. У нас будет небольшая квартирка. Окно на Волгу, книги…

В голосе ее слышится что-то надломленное, неуверенное, даже заискивающее.

— Поздно, Вера.

Хочу сказать, что не будет у нас ни квартиры, ни комнаты, ни окна на Волгу, что она сама чужая мне, нелюбимая, но Вера не дает мне договорить. Она взмахивает руками, словно что-то стряхивает с себя. Снова голос ее звучит развязно, как будто две Веры в комнате; одна — усталая, разбитая, несчастная, другая — наглая, наступательная.

— Нет, не поздно. Почему ты сдаешься? Нужно бороться за жизнь. Ты еще молод. Слушай, самое главное. Из-за этого я и приехала. Весной из института увольняется зав. анатомическим музеем, помнишь, хромал? Я договорилась — ты пойдешь на его место. Его жена училась, сейчас кончает, и они вместе уезжают работать на Север. Тоже идеалист, вроде тебя.

— Ты хочешь, чтобы я кишки заспиртованные караулил?

— Боже мой! Да не все ли равно? Важно попасть в институт, а там все будет зависеть от тебя. Ты мне ответь: есть у тебя желание вырваться отсюда? Ты же мечтал о научной работе…

— Никуда вырываться не собираюсь. Буду работать здесь.

Она взяла меня за руку.

— Значит, уже закис? Примирился? Да разве можно с таким мириться? Послушай — тишина, как в могиле. Я бы здесь через неделю спятила с ума. Поверить не могу, что тебе тут нравится, особенно после всей этой истории. Ну, какие у тебя здесь перспективы? Сегодня работа, завтра работа и так до конца жизни? Вечный труд на благо других, и в итоге деревянный памятник на сельском кладбище с безграмотной надписью: «Здесь пачил дохтар». А кругом лопухи…

— Вера, — говорю я, — напрасно ты меня убеждаешь…

Хлопает входная дверь. Вера вздрагивает.

— Идут сюда. Надо хоть постель прикрыть.

На пороге появляется тень. Протягиваю руку к выключателю, зажигаю свет.

На пороге стоит Надя. Она сдерживает тяжелое дыхание, волосы выбились из-под платка, валенки по колено в снегу. Видно, спешила сюда, не разбирая дороги.

Вера спешно накидывает одеяло на смятую постель. Я зову Надю:

— Проходи.

— Нет, нет, — в смятении пятится она.

— Куда же ты?

— Я пойду, — шепчет она и скрывается за дверь.

Выбегаю вслед. Ее уже нет. Что с ней? Может быть, она от следователя? Или узнала Веру, ревнует? Надо было догнать, объяснить, почему у меня Вера, но я не сделал этого. Слишком был уверен, что у нас все и навсегда решено.

Вера спрашивает меня насмешливо:

— Что за странности? Кто это?

— Надя.

— Знаешь, мне показалось, что она не совсем к тебе равнодушна.

— Да?

— Она так мило опешила, увидев меня здесь, будто я слон или гиппопотам. У нее совсем детское лицо — ничего не умеет скрывать. Позволь, позволь… Это не та ли самая? Героиня романа?

— Да, — говорю я. — Та самая. Надя Невьянова. Моя невеста.

Вера сразу становится серьезной.

— Ты шутишь? Ты понимаешь, что говоришь?

— Это не шутка. Мы с Надей любим друг друга.

Вера слушает внешне спокойно, только пальцы ее ищут в пачке папиросу и не могут найти.

— Моя вина. Я не написал тебе о Наде. Нужно было написать, чтобы тебе все было ясно…

— Не все ли равно теперь, — прерывает меня Вера.

— У нас с тобой разные пути. Ты не смогла бы…

— Не смягчай и не трусь, — вскрикивает Вера. — Я не из тех, которые травятся.

Вера кидается к столу, где лежат вещи, которые она выложила, когда доставала джемпер, швыряет их в чемодан.

— Куда ты? — спрашиваю я.

— Что за вопрос? На станцию, конечно.

— Но сейчас ночь.

— Какое это имеет значение?

— Дождись утра.

— Мне стыдно, Виктор. Мне никогда не было так стыдно.

— Но пойми…

— Уже поняла… Ты говорил вполне членораздельно, хотя слишком длинно. Надо было сказать всего три слова; «Убирайся отсюда вон». И сказать сразу…

Она выкрикивает это, пытаясь закрыть крышку чемодана, но застежки не достают, наклоняется, давит крышку коленом. Крышка опускается, защемив край белой блузки.

В прихожей Вера сдергивает с вешалки пальто, накидывает его на себя. Не застегивая на пуговицы, выбегает во двор. Чемодан ей не по силам. Он бьет ее о ногу, и от этого она хромает и пошатывается. Уговариваю ее:

— Дай чемодан. Я понесу.

— Не тронь.

— Но куда ты идешь?

— Не знаю, — отвечает она упрямо, затем кидает чемодан в снег.

— Вера, останься до утра, — опять предлагаю я.

— Это ни к чему, — твердит она.

В конце концов она осталась. Я устроил ее ночевать у Ариши.

Вернулся домой. В комнате пахло яблоками. Около дивана валялся на полу окурок со следом крашеных губ. На запотевшем стекле, дожидаясь меня, Вера написала свое имя. Сейчас надпись расплылась, подернулась веточками морозных узоров. К ночи крепчал мороз.

Утром я Веру не видел. Она уехала чуть свет с попутной машиной.