Зори не гаснут

Выхожу в приемную. Лаврентий уходит к следователю. Из-за двери по-пчелиному гудит их разговор. Слова неразличимы. Зато из другой комнаты, оттуда, где обычно работает бухгалтер, отчетливо доносятся два голоса. Один — Новикова. Он звучит ровно, настойчиво:

— Совершенно уверен, что не виноват…

Ему вспыльчиво возражает Егоров:

— Не следует доверяться интуиции. Это, знаешь ли, очень шаткое основание.

— У меня интуиция, а у тебя что?

— Логика! — восклицает Егоров. — Логика подсказывает. Андрей его соперник. Ты знаешь римскую пословицу: «Скажи, кому выгодно преступление, и я скажу тебе, кто его совершил».

Новиков не соглашается.

— Я знаю русскую: «Первая пороша не санный путь».

Выхожу на крыльцо, чтобы не слышать этого разговора. И без того душно от вопросов следователя.

На перилах крыльца присел Зарубин. Внизу — Погрызова, оживленная, даже как будто помолодевшая, слушает Окоемову. Та, в синем суконном платке, уютно разместившись на завалинке, повествует таинственным, но громким шепотом:

— Известно, бешеный… На меня тогда накинулся. Да и Андрею он давно грозился: «Головы тебе не сносить». А Андрей-то наш, все знают, воды не замутит.

У Погрызовой красный от холода нос. Постукивая ботинками в калошах, она топчется перед старухой, ужасается, делает большие глаза.

Заметив меня, разговора не прекращают. Шушукаются так, что все слышно. Голосок Погрызовой шипит, как шкварка на сковороде:

— Я его сразу раскусила. Ему своей ставки, видите ли, мало, так он еще аптеку у меня отнять захотел. То не так, это не так. Но не на таковскую напал…

— Тьфу, раскудахтались, — сплевывает Зарубин.

Ожидаю долго. Час, может быть, полтора. Или это только кажется?

Уходит домой Новиков. Заметив меня, приостанавливается.

— Нам не по дороге?

— Мне еще к следователю.

— Ну-ну. А что это пальто у вас расстегнуто? — Прибавляет тихо, только для меня: — Обвисать не следует. Застегнитесь. Отсюда пойдете, загляните ко мне, если будет настроение.

Вышел от следователя Лаврик. Молча кивнул мне. Я понял — снова к следователю.

Он встретил меня, как мне показалось, с предвкушением какой-то своей удачи. Обратился очень ласково:

— Итак, продолжим? Значит, когда вы вернулись оттуда, где вы были, то постучали к санитарке и попросили ключ от помещения медпункта? Не так ли?

— Так.

— Зачем?

— Чтобы взять инструменты и перевязочный материал.

— Но откуда же вы знали, что Окоемов ранен?

Рука его играет карандашом, слегка постукивает им о стол.

— Это не важно, — говорю я.

— Напротив. Сами посудите, странно получается: нож этот найден не на шестке, а в пяти с половиной метрах от Окоемова в снегу. После того, как вы расстались с Блиновой, вы не сразу направились домой, а где-то пробыли час или больше. Никто из тех лиц, которые подобрали Окоемова, вас не видел, а вы уже спешите за перевязочным материалом. Очень все загадочно. Не правда ли?

— С вашей точки зрения, пожалуй.

— Напрашиваются весьма неприятные заключения. Почему же вы молчите?

— Все, что мог, я сказал.

— Вы вынуждаете меня взять подписку о невыезде.

— Берите что угодно.

Не читая, я подписал какую-то бумагу и протокол допроса.

— Можно идти?

— Да.

Выйдя от следователя, из приемной звоню в Пихтовое. Мышиный голос дежурной сестры сообщает мне, что состояние Окоемова продолжает оставаться тяжелым.

У ворот сельсовета сталкиваюсь лицом к лицу с Олегом. Он спрашивает:

— Был уже? Меня тоже вызывает. Как, по-твоему, кто все-таки ранил Андрея?

— Не знаю. Следователь, например, уверен, что я.

— Тебе это показалось.

— Нет, улики складываются против меня.

— Какие же могут быть улики?

Я рассказал Олегу о разговоре со следователем. Он задумался:

— Действительно, непонятно, где же ты был?.. Мне это надо знать не из любопытства, — холодно говорит Олег. — Ты ведь комсомолец нашей организации.

— Я был у Нади.

Олег молчит, покусывает губы.

— Нехорошо складывается. Ты понимаешь, если дело дойдет до суда, то вам придется сказать правду. Легко ли это? Особенно ей…

— Все знаю, Олег.

— Ну, я пошел к следователю.

— Только об этом…

— Конечно. Ни слова.

Улыбнулся своей широкой, приветливой улыбкой, которую я у него так люблю.

— Путаники вы, путаники.

Проходя мимо дома Невьяновых, я замедляю шаг. В замороженных окнах что-то мелькнуло. Может быть, это Надя.

Идти к ней сейчас не могу, и к Новикову не пойду. Слишком все мутно, противно, нехорошо.

ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР

Какая усталость, как все глупо. Одно желание — плюхнуться в кровать, ни о чем не думать, никого не видеть. Спать!

Раздеваясь у себя в прихожей, чувствую неизвестно откуда взявшийся запах яблок. На вешалке к моему неуклюжему выездному тулупу прильнуло чье-то дамское пальто с пушистым меховым воротником и серыми большими пуговицами. Думаю с досадой: «Кто бы это мог быть?»

Вхожу в комнату. Никого, кроме Трезора. Он подбегает ко мне, трется мордой о колени. Замечаю на столе Аришину стеклянную вазу. В ней горкой наложена крупная антоновка. В пепельнице недокуренная папироса. На полу коричневый чемодан. В недоумении останавливаюсь около стола. Рядом скрипнула половица, и кто-то, прильнув ко мне сзади, прикрывает мне глаза холодными ладонями. Трезор рычит. Мне следует угадать, кто это, но угадывать нет охоты. Я отнимаю от лица чьи-то слегка сопротивляющиеся руки и оборачиваюсь. Предо мной стоит готовая расхохотаться Вера.

— Ты? — вырывается у меня от неожиданности.

— Не ждал?

Она жмет, тискает мою руку. Вглядывается мне в лицо, ждет чего-то. Чего? Что я обниму ее? Поцелую?

Вместо этого я говорю:

— Откуда ты взялась?

Напускное оживление ее уже исчезло. Она улыбается сдержанно.

— Взяла и приехала. И, кажется, как раз вовремя. Что ты смотришь на меня так дико?

Приблизилась к столу, взяла из пепельницы свою недокуренную папиросу.

— У тебя можно курить? — Закурила, выдохнула дым вверх, к потолку. — Ты извини, я тут прикорнула, дожидаясь тебя. На твоей постели. — Заговорила насмешливо: — Между прочим, я уже в курсе всех ваших новостей. Следователь. Допросы. Какие-то ножи и черт знает что… Мне шофер рассказывал. Я была поражена. Сибирь и вдруг испанские страсти. И, говорят, героиня романа — девушка? Хорошенькая? Очень?

— Зачем тебе это?

— Да, конечно, — с сарказмом бросила Вера. — Ни к чему, но в эту историю впутали тебя. Подозрения, допросы. Какая глупость! Я ведь говорила. Не надо было забиваться в такую глушь. Чего ты ждал от этих людей? Благодарности? Детская наивность!

«Зачем приехала?» — лихорадочно размышляю я.

С тех пор, как я ее видел, она как-то потускнела. Между накрашенными губами желтым блеском непривычно вспыхивает золотой зуб. Коричневое платье из дорогой шерсти плотно облегает пополневшее тело. Под глазами морщинки — тонкие, как жилочки на засохшем листе.

— Что же ты думаешь делать? — спрашивает Вера.

— Как что?

— Оставаться здесь?

— Конечно.

— Не понимаю. — Вера отходит к дивану, садится, закинув ногу на ногу. — Это безумие. Оставаться после того, как тебя облили грязью? Да где твоя гордость? Не узнаю тебя. Ты посмотри, на кого ты стал похож.

Вера вскакивает с дивана, приближается ко мне. Берет за плечи.

— Ну-ка повернись к свету. Ты всегда такой?

— Какой?

— Первобытный. Галстук не носишь. Худой, как голодающий индеец. Подстрижен как-то странно. Да есть ли у вас парикмахерская?

— Стрижет один тракторист.

— Оно и видно, что тракторист.

Мы стоим у окна. В окно смотрит малиновый закат. Чернеют, как траурные флаги, приспущенные ветви неподвижных пихт.

— Да, чуть не забыла…

Вера вынимает из чемодана зеленый с голубыми полосами джемпер, развертывает предо мной.