Страница 40 из 50
Григорьевича и сегодня начинает колотиться, как хвост у обеспокоенной чем-то
кошки.
Плеснув из щербатого графина мутноватой воды, Светушкин выпил. Налил
студентке и, подвинув к ней стакан, с легкой игривостью спросил: «Ну-с, что
там у нас?». Намекая интимным «у нас» и предложенным стаканом воды на
некую особую расположенность к отвечающей.
– О снятии большевиками лозунга «Вся власть Советам!» – учуяв в голосе
преподавателя интимные нотки, проворковала студентка.
– Ну, что же, очень интересный вопрос, – сказал Борис Григорьевич, и, стараясь
быть равнодушным, добавил, – для вас, я думаю, он будет нетрудным.
– Вы полагаете?
– Уверен, – Борис Григорьевич заглянул в зачетку и, улыбаясь, добавил– Инга
Ромуальдовна.
– Тогда я с вашего позволения начну? – спросила студентка и смело закинув
нога за ногу, оголила розовый язычок чулочной застежки. Борис Григорьевич
почувствовал, как ускоренно заработали его сердечные клапаны… Светушкин
знал цену этому ускорению. Любил и всегда его искал. Он почти не дышал, и,
забыв о своем преподавательском долге – следить за ответом, голодным удавом
вперился в маленькую деталь женского туалета.
Инга начала издалека. Так обычно начинают знающие свою реальную цену
старшекурсницы либо студенты – заочники, присланные из сферы
правоохранительных органов. Ответ носил отвлеченный характер, изобилуя не
цифрами и лозунгами эйфорического 1917 года, а цитатами и выдержками из
последнего пленума ЦК КПСС. Отдыхая взглядом на призывно розовеющей
детальке женского туалета, Светушкин задумчиво улыбался. С аграрных
вопросов Нечерноземья студентка неожиданно метнулась к Смутному
Времени… На Лжедмитрии Борис Григорьевич встрепенулся и, как укушенная
оводом лошадь, затряс головой:
– Минуточку, минуточку, – с уязвленным профессионализмом перебил
отвечающую Светушкин.
– Инга, – и преподаватель снова заглянул в зачетку, – Ромуальдовна, – добавил он.
– Мне очень импонирует, то, что вы ищете истоки русского освободительного
движения в глубине веков, но нельзя ли чуточку поконкретнее.
– Что вы имеете в виду? – спросила Инга, и чуть подалась к преподавательскому
столу, представляя на обозрение Бориса Григорьевича нежно-воздушную ткань
кружевного бюстгальтера. Это было выше всяких сил. Светушкину показалось,
что он теряет сознание.
Борис Григорьевич отвел взгляд и, уставившись на огромную дождевую каплю,
ползущую по стеклу, сказал.
– Конкретней – это значит конкретней. О снятии большевиками лозунга
«Вся Власть Советам», кажется, так сформулирован вопрос в билете. О
надойности и поголовье крупного рогатого скота мы побеседуем с вами в
другой раз.
– Когда? – непринужденно бросила студентка. Вопрос был несколько вульгарно-
прямолинеен, и романтическая, тонкая душевная организация Бориса
Григорьевича запротестовала.
– Послушайте, уважаемая Инга Ромуальдовна, – чуть дрожащим голосом
заговорил старший преподаватель, – давайте договоримся, что вопросы здесь
буду задавать я. Итак, вы готовы отвечать на вопрос билета? Да или нет?
Студентка молчала. Светушкин протянул ей зачетку. Она уходила, приятно
шурша чулочным капроном. Оставшиеся студентки были не столь
выразительны и отвечали по существу. Вскоре Борис Григорьевич сложил
бумаги в элегантный кейс и, захлопнув за собой жидкую фанерную дверь
аудитории, спустился в вестибюль…
На дворе уже кончился дождь… Солнце многоцветно ломалось в асфальтных
лужах…
У массивной входной институтской двери Светушкина кто-то окликнул.
Борис Григорьевич оглянулся… Перед ним стояла давешняя студентка. Черный
по фигуре лайковый плащ и чуть небрежно повязанная в густых, цвета зрелой
пшеницы волосах, шелковая паутинка косынки делали ее похожей на
рекламную диву, с обложки лимитированного журнала «Америка».
Старший преподаватель Светушкин может быть впервые в жизни не знал, что
делать. Он смущенно теребил свой кейс, глупо пялясь не на призывно
глазеющую на него кожано-капроновую красавицу, а на сидевшую за фанерной
перегородкой в синем застиранном халате вахтершу.
– Борис Григорьевич, мне показалось, что вы были слишком предвзяты ко мне
сегодня! – вопросительно глядя в преподавательские глаза, смущенно
поинтересовалась Инга.
Светушкин оторвался от фланелевого вахтерского халата и посмотрел на
студентку. В её глазах искрилась маленькая жемчужная слеза, а ярко красные
коготки нервозно теребили кромки шелковой косынки. И столько очарования!
Столько искренности было в этом тихом взгляде, что Борис Григорьевич тотчас
же позабыл о вульгарности заданного накануне студенткой вопроса. «Когда?»
– Дурак ты, Боря! Каналья и свинья! Тебе это даже вахтерша скажет. Разве
такому нежному и воздушному существу нужны твои глупые, пыльные
лозунги! Её дело…! Да что говорить теперь, говорить! Ты это дело, Боренька,
опрометчиво проворонил! – скользя взглядом по эффектной собеседнице,
костерил себя Борис Григорьевич
– Нет, по-моему, я был объективен, – отозвался он. И чуть подумав, добавил, -
Впрочем, через два дня у меня экзамен в параллельной группе, так что милости
прошу.
– Погодите, Борис Григорьевич, – девушка слегка коснулась его плеча. – Зачем
же откладывать на послезавтра то, что мы можем сделать уже сейчас. Логично?
…
Вечер прошел в кафе гостиницы «Горизонт». Заходящее солнце лениво
купалось в бокалах с шампанским.
Затем была комната на двоих. И божественный вид на вечерний город. В углу
глуховато пела песни В. Ободзинского комнатная радиола… Борис
Григорьевич, дымя папиросой, смотрел на город. «Что-то случилось…» – пел В.
Ободзинский. «С ней и со мной… «– заявлял певец темному комнатному
зеркалу, в котором отражались бледные контуры преподавателя истории КПСС.
Певца перебивали визг шин и клаксоны машин. Шум большого вечно
движущегося мегаполиса долетал и сюда на 17 этаж гостиницы «Горизонт».
Борис Григорьевич добавил мощности, и в разошедшихся аккордах
незамысловатой и старой уже песни ему показалось, что не машины и люди
бегут за окном, а сам дом плывет им навстречу в вечерней синеве уходящего
дня. Черный, как антрацит, диск закончил свой бег, и игла виновато заскреблась
в его бороздках. Светушкин обернулся.
– Вы знаете, Инга, а ведь я когда-то играл эту песню в школьном ансамбле
«Романтики», – задумчиво сказал Борис Григорьевич, и, ностальгически
вздохнув, добавил, – на ионике «Юность. Инга саркастически улыбнулась,
блуждая массажной щеткой в пшеничном поле своих золотых волос. Старшему
преподавателю не понравилось игнорирование трогательных воспоминаний.
Он было хотел осечь этот неуместный для столь трепетных минут сарказм, но в
это самое время в дверь негромко, но требовательно постучали…
Шлепая босыми пятками по холодному паркету, Борис Григорьевич
остановился у дверной дерматиновой плиты.
– Кто там? – спросил он.
– Проверка паспортного режима, – развязно ответили с коридора. Борису
Григорьевичу показалось, что паркетный пол уходит из-под холодных
преподавательских ног. Облокотившись о дверной косяк, он негромко сказал.
– Вы, по-видимому, ошиблись номером?.
– Немедленно откройте, – рявкнули за дверью.
Светушкин обернулся и посмотрел на Ингу. Но та по-прежнему блуждала в
пшеничном поле своих волос.
– Кто это? – шепотом спросил он у неё. Инга неопределенно пожала
обнаженным плечом…
Борис Григорьевич щелкнул английским замком. На ярко освещенном пороге
стояло двое моложавых мужчин… Первое, что заметил напуганный старший
преподаватель – блестевшие квадратики значков мастеров спорта в лацканах их