Страница 35 из 50
минимум, блевал бы, а то и больше. Ну, я побежал. Я тебе на днях позвоню, – и, напевая мотив песни «Пора, пора, порадуемся на своем веку…», исчез за
поворотом, за серой линией кирпичных домов.
«Сегодня же надо начинать искать новый флэт и тотчас же блокировать
телефон», – решил Киряев.
Спустя несколько минут стол был пуст, протерт антибактериальной салфеткой,
и о неожиданной встрече уже ничего не напоминало. Лишь в шершавых, как
вохровский тулуп, саксофонных нотах, доносящихся из музыкального
автомата, угадывалась мелодия старомодного шлягера: «Пора, пора,
порадуемся…»
Аббатская дорога
Когда Валентин был ребенком, он, кажется, любил осень. Впрочем, он
вполне нормально относился и к зиме, и к лету. Младенческая жизнь
очаровательна тем, что в ней нет пристрастий. Маленькому человеку
решительно все равно, падает ли за окном снег, или теплый летний ливень
барабанит по дряблой коже асфальтных луж. Но детство заканчивается, и в
жизнь входят расчет и пристрастия. Она начинает делиться на белое и черное.
На Пушкина и Ницше. На «Столичную» и «Московскую».
Первые слабости закопошились в Валькиной душе лет в семь. К восьми он уже
стойко не любил сентябрь.
– Опять в тюрьму, – ворчал он всякий раз, собирая к первому сентября свой
дерматиновый ранец. – Ненавижу сентябрь!
– Гляди, Валик. Кали будешь брахаться, ён табе заделаеть, – ворчал на это Валин
дедушка.
– Чаво заделаеть? – передразнивал деда внук.
– Козью морду, во чаво, – спокойно отвечал дед, сворачивая «козью ножку» и
начиняя её душистым самосадом.
– Кто? – непонимающе спрашивал Валентин.
– Верасень, – спокойно отвечал дедушка.
– Ты что, дед, с печки что ли упал, – усмехался Валентин. – Ты хоть Фрейда-то
читал?
– А на хрена мне твой Хрейд здауся. Я и без Хрейдов тваих ведаю, шо нельга
лаяться на Божье.
– А ты почитай, почитай, на ночь хорошо помогает, – увещал Валик деда,
застегивая портфельную застежку.
Дед грустно вздыхал. Долго гасил самокрутку и уходил в свою комнату. Потом
он и вовсе ушел из жизни. Черты его доброго лица, а с ними и его тихие
неторопливые речи стали стираться из внуковой памяти.
Но не читавший Фрейда дед оказался прав. И теперь всякий раз, когда
приходит этот коварный, разноцветный месяц, Вили не говорит «ненавижу», он
просто открывает стеклянную полку книжного шкафа и извлекает виновницу
своих воспоминаний. Виниловая пластинка в старом, потрепанном и
пожелтевшем конверте. Четверка людей на полосатой зебре перехода
лондоновской улицы Abbey Road….
Запутавшись в тюлевой занавеске, луч проник в узкую, как школьный
пенал, комнату. Он привычно заскользил по облезлой стенной штукатурке и
разбудил Валентина. К моменту описываемых событий это уже был рослый и
уверенный в себе молодой человек, чья неаполитанская внешность плюс
видоизмененное на западный манер имя Вили служили объектом домогательств
молоденьких студенток и немолодых, но состоятельных гомосексуалистов.
Вили нехотя открыл глаза и посмотрел в окно. Там не спеша разворачивалось
теплое сентябрьское утро. Проснувшаяся с хозяином комната наполнилась
трамвайными звонками, шарканьем дворницкой метлы и голосами
многочисленных жильцов блочно-панельного дома.
– Катька, слухай сюды, – высунувшись из окна, обращался к сожительнице
рецидивист Мотора, – ты того, больше красный «портвяк» не бери.
– А чем тебе красный не в масть? – удивилась сожительница.
– Да рожа после него, аж зеркало кривится, – хмуро объяснил рецидивист.
– А на кой тебе на нее глядеть? Ты что, цуры своей уголовной никогда не видал?
– крикнул ему с палисадника подполковник Спиридонов.
– Слышь, ты, базары-то фильтруй, а то не посмотрю, что ты старый. Выйду и
шнуфт твой ментовский…
– Сиди ужо, злыдень, – оборвал его Спиридонов, – а то я тебе выйду. Я таких, как
ты, видал-перевидал. Я таких урок на восемь множил, а потом делил… -
полковник на секунду задумался и, зашамкав пересохшими губами, произнес -
на пять.
– Опять, б…, рубашку не погладила. Хер я в грибы поеду, – перебил
Спиридонова отставной майор Вася.
– А на кой ты там кому упал. Ты что в рубашке, что без – сморчок-сморчком.
Одно слово – бледный спирохет, – негромко крикнула Васина жена. И от этого
вскрика балконное стекло зашлось мелкой противной дрожью.
Противный звон оконного стекла окончательно разбудил Валентина.
– Так, пора пробуждаться, – сказал он и легко, сразу на две ноги, спрыгнул с
кровати.
Сегодня Вили был дома один. Это было счастье.
Счастье не в том, чтобы тебя понимали, а в том, чтобы утром безраздельно
владеть туалетом и ванной, – сказал он, подставляя ладони под упругую водную
струю. Ополоснув лицо, Вили стал неторопливо, подобно опытному мастеру
кисти, ровными и сильными мазками наносить на розовые щеки приятно
пахнущую заграничную пену. Сладковатый запах щекотал ноздри и будил
подсмотренные в мягко-эротическом журнале «For man only» фантазии.
Вскоре в музыку падающих вод и урчание сантехнических труб вкрался
вибрирующий звук телефонных трелей.
Фыркая и стирая на ходу благоухающие остатки импортного крема «Калинос»,
Вилли зашлепал к недовольно рычащей на шатком трюмо телефонной трубке.
Короткий соединительный щелчок– и мембрана прогундосила аденоидальным
голосом невидимого собеседника.
– Ты что там, оглох! Битый час к тебе прорываюсь.
– А кто это? – спросил Вили.
– Кто-кто, «черт с письмом». Ты что, забыл, о чем договаривались? Проснись и
пой. Ты диск заказывал или нет?
– Какой диск? Ты кто? – обеспокоенно переспросил Вили.
– Ну, чувак, ты точно с коня упал. Это же я. Расслабься и шевели извилинами, -
телефонная труба мерзко хохотнула.
Спрятанный где-то в проволочных телефонных лабиринтах хохоток мог
принадлежать только одному человеку. Одни называли его «Ржавый» и
держали за «шестерку». Другие – «Апельсин», и бросали на оперативные
разработки по борьбе со спекуляцией. В кругу Вилиных знакомых звонившего
звали Рыжий Мефистоклюс.
Нет, Вили ни о чем не забыл.
Дело было вот в чем. Студенческой стипендии Вили всегда катастрофически не
хватало. Жить за счет пожилых гомосексуалистов он не мог в силу иной секс-
направленности, альфонсировать не позволяла неистребимая гордость.
Поэтому приходилось фарцевать, то есть приторговывать. Джинсами, помадой,
пластинками… Рыжий предлагал немыслимую цену 90 рублей за «девственно»
чистый «Abbey Road «Такое выпадает не часто. Да её только на записях через
две недели окупишь, а через месяц и в «запиленном» состоянии она легко
уйдет за рубль двадцать (120р.)
– Да, конечно, в 2 часа в парке у памятника Пенису Эдмундовичу (как меж
собой называли пластовики Феликса Дзержинского). Цена-то остаётся
прежней? – переспросил он в заключение.
– Чувак, о чем речь! Как и договаривались девять – ноль (90 р.), – мембрана,
щелкнув, оборвала разговор.
Вили посмотрел на ходики, висевшие у телефона. Десять утра. Времени еще
была прорва (у молодости всегда есть время) Часть его он потратил на
придание своему пеналу черт некой эстетической завершенности. Затем звонил
друзьям, приглашая их к шести на процедуру лишения невинности пластинки.
Жарил скворчащую на рублевой колбасе яичницу. Пил, сидя на балконе, пиво.
Курил, глядя, как деловито копаются в детсадовской песочнице голуби и дети.
И все это время его не покидало чувство неосознанной тревоги.
– Фрейдизм какой-то, – думал Вили, стрясая с карманов мелочь и направляясь к