Страница 33 из 50
настоящее. Киряев сделал убедительный глоток и продолжил размышления: «И
раки тут есть, и кальмары. Барменши ничего, но чего-то все-таки тут
определенно не хватает. У нас бывало в ЦП ни раков, ни ивасей. Разливщицы -
что тигровые акулы: сунь палец– оттяпают руку, и при этом простой,
приветливый народ: Валера Леший, Ваня Домовой. Рыла свиные, воняет как от
китобойного судна, а заговорят – Плевако отдыхает. Что ни мысль, то глыба.
Кантовская глубина! А кругозор? Большая Советская Энциклопедия! «Roland»
бы отдал, за встречу». Киряев тяжело вздохнул и с тоской глянул на входную
дверь: «Брось чудить, в этом «болоте» не то, что чуда, чука (драки) приличного
не дождешься!»
Он уже отводил взгляд от стеклянного квадрата входной двери, как дверь
неожиданно отворилась, и на пороге возник весьма странный субъект. Одет он
был в старомодную, эпохи кооперативов и индивидуальной трудовой
деятельности, «Аляску». На голове имел мохнатую шапку, что называется, из
«ондатровой собаки» и прозываемую в здешних краях «Федорой». За спиной
по-североамерикански крупный брезентовый рюкзак, а на ногах «подбитые»
серебристой фольгой спортивные борцовки. Адаптировавшись к мутному
«аквариумному» освещению, человек заказал пива и двойную порцию
итальянских сосисок с зеленым горошком. Киряев с нескрываемым
любопытством смотрел на посетителя, в котором легко угадывался эмигрант,
скорей всего соотечественник.
Вскоре принесли пиво и сосиски с зеленым горошком. Человек поднял бокал,
внимательно изучил пенную усадку и, оставшись доволен разливом, приступил
к сосискам. Поиграв ножом, решая, очевидно, какой из двух быть первой,
пущенной под лезвие, он остановился на колбаске, лежащей по его правую
руку. Выглядела ли она более аппетитно, или это была рука провидения,
неизвестно. Выбор был сделан, и итальянская свиная колбаска, еще, может
быть, несколько дней тому назад бывшая мило похрюкивающим существом с
розовым пятачком и крученым хвостиком, жалобно пискнув, под лезвием
мельхиорового лезвия развалилась на две истекающие жиром половинки. Вид
льющегося тука раздразнил человека до неистовства. Зрачки расширились,
руки задрожали. Даже щетина на его «Федоре», как показалось Киряеву, встала
дыбом, а брезентовый рюкзак рельефно округлил бока. Едок отбросил нож и
принялся длинными музыкальными пальцами сдирать с колбаски её непрочные
доспехи и проворно отправлять аппетитно курящиеся куски под свои мощные
крепкие белоснежные клыки и резцы.
Вскоре от сосиски остался лишь жалкий целлофановый хвостик, на который с
ужасом взирала дожидающаяся своего часа оставшаяся на тарелке соседка. Она
как будто даже напряглась, как бы готовясь дать отпор жадному едоку, но что
она могла противопоставить, эта небольшая начиненная мясным фаршем
крепость: ну соскользнуть раз-другой с вилки, ну обжечь едока горячим жиром.
Разве это могло что-то изменить в её судьбе? Правильно, ничего. Поэтому от
нее не осталось даже и хвостика! Человек слегка отстранился от стола, сытно
икнул и осоловевшим взглядом нажравшегося кота осмотрел картину
учиненного им сосисочного погрома. Затем победитель свиных колбасок
поднял пивной бокал и стремительно перелил его содержание к себе в желудок.
Ох уж эта человеческая память – засушенный цветок ли, пожелтевшее ли
письмецо, жест ли, улыбочка… будоражат наши воспоминания и возвращают к
жизни давно минувшие дни. Такой глоток мог сделать только один человек на
свете, и человека этого звали Вениамин Лосик…
Железнодорожная станция областного города Незнамска была типичным
образчиком коммунистического вокзалостроения. Желто-грязное здание с
облупившимися колоннами, а в нем билетная касса, киоск «Союзпечать»,
длинный ряд изъезженных задами деревянных скамеек и ресторан, прозванный
незнамцами «Свиное рыло».
Все это в сочетании с резким запахом хлора из общественного туалета,
паровозными гудками, диспетчерскими объявлениями, создавало настроение
дороги, атмосферу встреч и расставаний, иллюзию насыщенной и живописной
жизни где-то там, за поворотом, за серой линией железнодорожных пакгаузов.
Поскольку как в самом городе Незнамске, так и в его привокзальном ресторане
жизнь была скучной и унылой, как железнодорожные шпалы.
Казалось, так будет всегда. Но! Но все преобразилось в ресторанном зале, когда
здесь обосновался муз. коллектив «Голубой Экспресс», когда минорную
тишину общепитовской точки разбудил хриплый баритон певца Вениамина
Лосика. Это был еще молодой, но уже довольно потасканный полными
блондинками и фруктовыми суррогатами человек. Мастер вокальных
импровизаций и сомнительного свойства финансово-деловых комбинаций. В
тонких чертах лица и осанке В. Лосика вы могли найти что-то от римского
патриция времен упадка империи, а в манерах и лексиконе легко угадать
станционного обходчика эпохи развитого социализма.
Но не этот симбиоз бича и шляхтича принес Вене симпатии ресторанной
публики. Успех таился в вокальном, а главное-в фотографическом сходстве
Вени с певцом Михаилом Боярским. Впрочем, все эти детали не так уж важны.
Важно другое, а именно то, что с появлением Вени обреченный на безвестность
ресторан неожиданно стал самым посещаемым местом в городе. Кроме того, в
смехотворно короткие сроки было обновлено вокзальное здание, и на
облицованные мозаикой колонны с опаской писали даже привокзальные псы!
Между жившими некогда в мире и согласии городскими швейцарами, начались
нездоровые трения за получение «хлебного» места в гардеробной популярного
ныне ресторана. Официантки давали трехзначные взятки, а на «сытную»
директорскую должность претендовали даже райкомовские работники!
…-Пока, пока, – неслось по стонущему в экстазе залу. – …Пора, пора,
порадуемся, – летал Венин голос вдогонку строительным поездам, уходящим на
восток и вослед эмигрантским составам, убегающим на запад. И это
незамысловатое «Пора, пора, порадуемся…» звучало как оправдание
выбранной цели, как залог будущего счастья: где-то там, за поворотом, за серой
линией железнодорожных пакгаузов.
Обгоняя поезда, бежали годы. Мели метели, звенели капели. Летом на
вокзальной клумбе зацветали «городские цветы» и «листья жгли»
(популярнейшие песни М. Боярского) сырыми осенними вечерами на близких к
станции огородах. Неизменным было одно – ежевечерне поющий Вениамин
Лосик. Казалось, так будет всегда, но ничто не вечно под луной, а тем более под
ресторанной крышей. «Что это, зоопарк?» – изумился Лосик, получая как-то на
«парнас» банкноты с изображением зайцев, медведей и кабанов. «Вениамин
Лосик художник, а не зоотехник!» – кричал солист «Голубого Экспресса» и
щедро тратил поднятых «лосей» на отходную. «Пора, пора, порадуемся!» – спел
Веня с подножки спального вагона и исчез за поворотом, за серой линией
железнодорожных пакгаузов…
– Веня! – радостно воскликнул Филипп.
Человек в «Федоре» оглянулся:
– Филя? Кирик? Ну, я качумаю! – с рок-н-рольной хрипотцой воскликнул
солист Лосик и живописно завис на груди бывшего клавишника «Голубого
экспресса».
– Ну, как ты, чувак? – оторвавшись от приятельской груди, продолжил Веня.
– Покажись. Ну что сказать – хорош, колоритен. Лабаешь?
– Да есть немного, – ответил Киряев.
Дальнейший разговор, как водится среди людей, давно не видавших друг друга,
состоял из вздохов, ахов и профессиональных слов: лабня, жмур, кочум и
парнас. Вскоре запас воспоминаний иссяк, их ведь у лабухов, по сути дела, не
так уж и много (количество выпитого, сыгранного, перепробованного), и
разговор потихоньку скатился в рутину повседневности.