Страница 32 из 50
компании отмечали у нее дома.
– Et si tu n'existais pas – перебирал он гитарные струны.
– J'essaierais d'inventer l'amour
Грустная улыбка лежала на ее губах.
– Naоtre les couleurs du jour Et qui n'en revient pas, – отчаянно грассируя,
закончил он.
Пластиночный портрет, глядевший на него из-под стекла книжной полки,
скривился в иронической улыбочке.
Гости хлопали и уверяли, что он поет лучше оригинала.
Неплохо, – сказала она. – И что интересно: в твоем произношении есть нечто
бельгийское.
Это была его маленькая победа над большим французским сердцеедом. Нужно
было, не мешкая, развивать и углублять прорыв. Он взял в руки краски и кисти.
– Тебе на память, – сказал он, разворачивая выполненный им портрет Дассена.
– В твоей манере быстрых и сочных мазков есть что– то от импрессионистов.
Что-то светло-печальное, – рассматривая портрет, сказала она. – Но я не пойму, почему у Дассена черты твоего лица?
– Ты права – это не совсем портрет французского шансонье. Это… – Он перешел
на французский. – C'est ma fantaisie.
Прощаясь, она впервые за время их знакомства поцеловала его.
И это поцелуй мог означать только одно. Он выхватил стратегическую
инициативу у кучерявой французской бестии.
Но тут же последовало два крупных поражения.
В купленной им для неё новенькой запечатанной пластинке Джо Дассена
оказалась запись речи Л.И. Брежнева, произнесенной им перед рабочими
завода имени Лихачева. С трудом и с жуткой переплатой добытые у кассы
театра два билета на концерт Д. Дассена в Москве дома оказались клочками
меловой бумаги.
Сломленный, раздавленный неудачами он решил порвать эту ни к чему
не ведущую связь. Стороной обходил её дом, перестал звонить…
С последней их встречи прошло порядочно времени, он уже стал забывать об
этом глупом увлечении и бессмысленной борьбе с кудрявым шансонье, но как-
то летним утром в одной из новостей, передаваемых «Свободой», он узнал о
смерти Джо Дассена. Тогда он решил позвонить ей, но телефон, издавая
протяжные гудки, молчал. Он ходил под её окнами, но окна смотрели на него
немыми зашторенными стеклами.
А назавтра он узнал, что и её больше нет. Она умерла. Как? Никто толком не
знал. По городу курсировали небылицы одна затейливей другой. Его даже
вызывал следователь…
– Колись, парень. Иначе у тебя могут быть неприятности, – увещевал его
колючеглазый опер.
– Они у меня уже есть, – грустно отвечал он.
– Но они могут перерасти в о-о– очень серьезные. А ты еще так молод. Так
молод! – Следователь с опечаленной завистью качал плешивой головой.
– Лучше бы проиграл я, – ответил он тихо.
– Что ты сказал… – Но опера перебил вошедший в кабинет дежурный по РОВД
и положил на стол сыщика ученический листок.
Следователь провел по нему взглядом. Повертел в руках. Проверил на свету.
Потер пальцами и, подшив к следственным бумагам, хранившимся в пухлой
папке, запер в огромный в полстены сейф.
– Ништяк, студент, пока свободен, – опер хитро улыбнулся и указал на дверь.
Позже он узнал, что было на том ученическом листке, даровавшем ему
свободу.
«On ira oщ tu voudras, quand tu voudras
Et on s'aimera encore lorsque l'amour sera mort «
Вот так, строчкой из знаменитого дассеновского шлягера, все стало на свои
места. И стрекотом пишущей машинки судебного секретаря была поставлена
последняя точка в уголовном деле по факту самоубийства…
3. День похорон выдался жарким и безоблачным. Выгоревшее от жары
солнце с трудом пробивалось сквозь насыщенную зелень росших на кладбище
деревьев. Было тихо. Изредка ветер доносил шум трактора и голоса людей с
ближнего от кладбищенского двора поля. Кипели уборочные работы. Но ничто
не нарушало торжественного спокойствия смерти – ни тракторное тарахтение,
ни птичий щебет, ни сочувственный шелест листвы.
Он ушел со двора, как только услышал напоминающие бетховенские аккорды
глухие звуки падающих на гробовые доски комьев сухой земли. Пыльной
дорогой, шедшей меж выгоревших листов кукурузы, он пошел к трамвайной
остановке. О чем думал в те тягостные минуты: о жизни, смерти – сегодня он
уже этого не помнит, но помнит, как сидя у трамвайного окна, он увидел на
горизонте вылинявшего летнего неба плывущие на встречу друг другу два
темных облака. «Может быть, одно из них – это она,» – подумал он. Ночью над
городом разразилась гроза…
«De ce que je t'ai dit ce matin-lа
Il y a un an, y a un siecle, y a eternite»
Песня закончилась. Иголка забежала за границу звуковой дорожки.
Пластинка отчаянно зашипела.
«Ты помнишь, когда это было? Всего лишь год назад, век, вечность…» -
спросил он певца, с грустной улыбкой глядевшего на него с пластиночного
конверта, и выключил проигрыватель.
Пора, пора, порадуемся…
Рождественские праздники смены веков в североамериканском городе
Маниуполисе выдались на редкость теплыми. «Апокалипсис!» – кричали
предсказатели. «Last days!» – поддерживали их вещатели. Обыватель клевал на
эту лапшу, как карп на кукурузу, и косяком валил в многочисленные
апокалипсические секты. Партийные интеллектуалы, напуганные перспективой
потери значительной части электората, жарко дискутировали и вырабатывали
новую национальную идею, а пройдошливые олигархи втихаря рыли
хитроумные антиапокалипсические бункера.
Аранжировщик Филипп Киряев ничего не рыл и ни с кем не спорил, он лежал
на кровати и думал: «Нет, убей меня гром, но вчерашние контрабандные виски
были далеко не виски. От виски так в висках наутро не свербит и в суставах не
крутит. Натуральный сахарный первач – хуже всякого апокалипсиса! Ни жить,
ни работать не хочется!»
А работать было надо, ибо на пюпитре и так уже лишних два дня лежал заказ
от русских лабухов городской подземки. Киряев тяжело вздохнул. Встал.
Ополоснул небритую поверхность лица и присел к инструменту. Однако, ко
второму такту дело застопорилось, а к четвертому– и вовсе бекарнулось.
«Лечиться!» – воскликнул аранжировщик и выдернул шнур из розетки.
Умная машина с радостью откликнулась на это предложение (с таким
колотуном в суставах пользователь мог запросто нанести ей непоправимый
вред) и, затрещав контактами, быстро погасла…
По дороге в пивбар Киряева застал снег. Крупные снежинки, медленно
кружась, падали на еще теплую землю и умирали, превращаясь в грязное
месиво. «Первый снег нового века, как поэтично. Надо бы окучить эту тему», -
подумал Филипп, присаживаясь за столик.
В пабе «Аквариум» все было как обычно. Кадушки с широколиственными
искусственными растениями. Жирный, лоснящийся как морской котик, бармен.
Полыхающий огоньками музыкальный автомат. Вялые, безынициативные
посетители и мигающая рождественской звездой синтетическая елка.
Киряев с сердечной тоской смотрел на эту картину и размышлял: «Родина
джаза. Цитадель рока и такая убогая фантазия. Ну и народ! Никакой
импровизации! Мертвое царство! Ни звука, ни пука! Автомат разбить, что ли,
или бармену пятак начистить? Нет, не поймут. Не оценят. Полный голяк. И
зачем я только сюда рвался, бодая башкой железобетонные стены и чугунные
портьеры. Непонятно-о».
Прошла минута, пиво не несли. Киряев принялся выстукивать по столу
грозную дробь. Бармен, зачуяв недовольство, обнадеживающе улыбнулся.
– Ты лыбу мне не дави. Ты пиво неси, ихтиандр недоделанный! – зло пробурчал
Киряев.
Вскоре появилось пиво. Надо признать, здешнее пиво так себе: вкус не тот,
плотность слабоватая. Спасает только одно: шумит и пенится оно как